Грозного, писал о ней: «…Каким образом Борис, не умевший ни читать, ни писать, был столь ловок, хитер, пронырлив и умен. Это происходило от его обширной памяти, ибо он никогда не забывал того, что раз видел или слышал; также отлично узнавал через много лет тех, кого видел однажды; сверх того, во всех предприятиях ему помогала жена, и она была более жестока, чем он; я полагаю, он не поступал бы с такою жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены, которая… обладала сердцем Семирамиды».
Как говорится, «муж и жена — одна сатана», в данном случае — уж точно…
В общем, долго мусолить нет смысла, все кончили плохо: по приказу Лжедмитрия жена и сын были убиты на глазах у дочери Ксении, а ее саму самозванец «повелел в живых оставити, дабы ему лепоты ея насладитися». Понимайте как хотите.
Через пять лет она была пострижена в монахини, умерла молодой и похоронена рядом с родителями и братом в фамильной усыпальнице Годуновых, в Троице-Сергиевой лавре. Как водится на Руси, потом эту могилу вскроют вандалы, все в ней перевернут вверх дном, свалят в кучу кости, а черепа и вовсе непонятно куда денут. Что ж тут поделаешь, и более приличных, чем Годуновы, людей постигала подобная участь…
Своей смертью умрет только сам Годунов, да и то — своей ли? Когда с утреца ты вполне себе живехонький бегаешь по двору, а к вечеру вдруг валишься с ног и из ушей и носа хлещет кровь, сложно кого-то убедить в том, что эта смерть естественна…
Даже не знаю, жаль мне Годунова или нет, но во всей этой наваленной на него грязи потонули действительно стоящие его деяния. Именно в его царствование случилось сближение России с Западом, поскольку он благоволил к иностранцам более, чем любой другой царь (исключением был только Иван III), практически мыслил как будущий Петр I. Он даже стал приглашать иноземцев на службу — купцов, военных, промышленников, людей от науки, давал им солидные должности и хорошее жалованье, награждал землями и крестьянами. Кроме всего прочего, он посылал молодежь на обучение за границу. И, не поверите! — даже собирался открывать в Москве университет. И открыл бы, думаю, если бы не яростное сопротивление духовенства, опасавшегося всяческих европейских ересей. Но обо всем этом мало кто знает, только профессиональные историки, а вот о его интригах и злодействах наслышаны многие.
А теперь переходим к теме нашего повествования, а именно — к созданию оперы «Борис Годунов», ставшей одним из главных событий XIX века. Думаете, Мусоргский, думаете — в четырех действиях с прологом? Да ничего подобного!
Первыми были не мы, хотя царь, бесспорно, наш, русский. Тем не менее задолго до Мусоргского, еще в 1710 году, оперу создал немецкий композитор Иоганн Маттезон. Называлась она «Борис Годунов, или Коварством достигнутый трон». Причем, внимание, текст оперы он тоже написал сам. А наш Мусоргский «опоздал» аж на полтора столетия.
Работу над оперой Мусоргский начал в 1869 году, используя для написания либретто не только текст Пушкина, но и «Историю государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. Задачу он ставил перед собой пафосную: «Я разумею народ как великую личность, одушевленную единой идеей. Это моя задача. Я попытался решить ее в опере», — писал Мусоргский. Но готовый и представленный в Дирекцию императорских театров вариант Театральный комитет не принял к постановке, объяснив свое решение отсутствием… четкой женской роли.
Композитору пришлось срочно вводить в оперу любовную линию «Лжедмитрий — Марина Мнишек», а также делать более эффектный финал. Но, к удивлению Мусоргского, и вторая редакция Театральному комитету не приглянулась. Короче, с огромными усилиями оперу удалось поставить лишь в январе 1874 года, но зато на сцене Мариинского театра.
Несмотря на восторженный прием публики, критика встретила оперу резко отрицательно, разгромные рецензии сыпались одна за другой. А в 1882 году она и вовсе была снята с репертуара. В чем причина — так и осталось неясным.
Спустя семь лет попытку возродить оперу предпринял Римский-Корсаков, но уже в собственной редакции. Именно этот вариант и станет самым популярным, а когда 7 декабря 1898 года на сцену московского Театра Солодовникова выйдет Федор Шаляпин исполнять партию царя Бориса, зал взорвется аплодисментами…
Великому театральному художнику Александру Яковлевичу Головину, написавшему портрет Федора Шаляпина в роли Бориса Годунова, актер позировал в гриме, прямо после спектакля. И это делалось намеренно: Головин пытался уловить и донести до нас те впечатления, которые испытывали зрители от гениальной игры Шаляпина.
Можно считать это преувеличением, но Федору Ивановичу удалось создать такой яркий образ, что во время спектакля зрители теряли ощущение реальности, и начиналась сплошная мистика. Особенно это касалось той сцены оперы, когда царя терзает совесть, что он приказал убить ребенка — истинного царевича Дмитрия, и теперь он с ужасом ждет возмездия.
В своей книге «Маска и душа» Шаляпин писал, что в Париже, на сцене Гранд-опера, при исполнении отрывка «И душит что-то… Душит… И голова кружится… В глазах… дитя… окровавленное! Вон… вон там, что это? Там, в углу… Колышется, растет… близится, дрожит и стонет…» произошло нечто необъяснимое: «Я услышал в зале поразивший меня страшный шум. Я косо повернул глаза… и вот что я увидел: публика поднялась с мест, иные даже стали на стулья и глядят в угол — посмотреть, что я в том углу увидел. Они подумали, что я действительно что-то увидел… Я пел по-русски, языка они не понимали, но по взору моему почувствовали, что я чего-то сильно испугался».
Александр Николаевич Бенуа, сидевший тогда же в зале, впоследствии вспоминал, что в тот момент у него пошли мурашки по телу, а по перекошенным лицам соседей он понял, что всем очень страшно.
Чтобы настолько поразить зрителей, нужно было, конечно, постараться. И Шаляпин в этом преуспел. Он считал, что просто так, за счет декораций и грима, Бориса Годунова не сыграть. «Надо уметь играть царя, — писал он. — Царю, кажется мне, нужна какая-то особенная наружность, какой-то особенный глаз. Все это представляется мне в величавом виде. Если же природа сделала меня, царя, человеком маленького роста и немного даже с горбом, я должен найти тон, создать себе атмосферу — именно такую, в которой я, маленький и горбатый, производил бы такое же впечатление, как произвел бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас на все мое царство: “Вот это так царь!” А если
