III не скрывали от себя чрезвычайную природу императорской власти[256]; и первый меньше, а второй больше использовали в целях ее легитимации древнеримскую традицию.
Однако при этом у Наполеона Бонапарта последняя сочеталась с германской версией генетического мифа. Он отверг предложенные ему Институтом (1809) римские титулы вроде Августа, указав на недобрую историческую память о Римской империи. По его словам нет ничего завидного в том, что известно о римских императорах, правивших без законов и правил наследования власти и совершивших множество преступлений. Единственное исключение «своей личностью и славными делами» – Цезарь, но он не был императором. Напомнив ученым-академикам, что его титул «император французов», Наполеон назвал главной научной задачей – показать, какое различие существует между историей Рима и французской[257].
Как «император французов» Наполеон считал себя преемником франкской династии Каролингов и персонально основателя Империи. Неслучайно в одной из инспирированных сверху петиций в пользу присуждения ему императорского титула (1804) звучал риторический вопрос: «Разве титул императора, который носил Карл Великий, не принадлежит по праву человеку, напоминающему его в ваших глазах образом законодателя-воина?». А в 1810 г. сам Наполеон в письме брату ставил себе в заслугу то, что «спустя тысячу лет он вернул французам Империю»[258].
Положение изменилось в середине ХIХ в., и Наполеон III в своих сочинениях, обосновывая бонапартистскую систему, проводил прямые аналогии между ее основателем и древнеримским диктатором. Высоко оценивая нормативную функцию истории (ему довелось написать слова, под которыми, очевидно, захотели бы подписаться многие государственные мужи: «Историческая истина должна быть не менее священна, чем религиозная»[259]), преемник основателя династии был весьма озабочен укоренением ее в исторической традиции.
Целью личного обращения Луи Бонапарта к истории, как он писал в предисловии к «Истории Юлия Цезаря» (1862), было «доказать, что Провидение призывает таких людей, как Цезарь, Карл Великий, Наполеон, для того чтобы указать народам путь, которым им надлежит следовать, отметить печатью своего гения новую эпоху и завершить за несколько лет работу нескольких веков. Счастливы народы, понимающие их и за ними следующие! Горе тем, кто отворачивается от них и противоборствует им!»
Центральная идея «Истории Юлия Цезаря» – особая роль посланцев Провидения: эти люди не хотят власти, но вынуждены взять ее в свои руки, становясь диктаторами ввиду чрезвычайных обстоятельств. «Отправляясь в Галлию, он (Цезарь. – А.Г.) не думал воцарить в Риме, так же как генерал Бонапарт, отправляясь в 1796 г. в Италию, не мог мечтать об Империи». Напротив, в намерения Цезаря, по Луи-Бонапарту, входило «восстановить Республику во всем ее прежнем блеске и в прежних формах, но на основании новых принципов»[260].
Особое внимание Наполеон III уделил кульминационному моменту «встречи» галлов с Римом – решающему сражению ополчения Верцингеторикса с легионами Цезаря (52 г. до н. э.). Он лично побывал на месте легендарной крепости Алезии, где галлы были осаждены и разгромлены римлянами. «В этих плодородных долинах, – записал император, – на этих умолкнувших холмах сошлись около 400 тыс.[261] человек. Одни – влекомые духом завоевания, другие – духом независимости». Проведя три с половиной часа (по воспоминаниям сопровождавшего его Проспера Мериме) в центре местности на горе Оксуа и взяв частицу земли на память, да еще распорядившись воздвигнуть здесь статую Верцингеторикса (что и было сделано в 1865 г.), Наполеон III положил начало «мемориализации» этой территории. А Верцингеторикс был отныне увековечен как «отец нации» и «объединитель Галлии»[262].
Обращение императора к античной истории способствовало бурному росту интереса к римскому периоду в истории страны и интенсификации археологических раскопок памятников древней Галлии. Были основаны Французский институт в Риме и Галло-римский музей (предшественник Музея национальных древностей (Antiquités nationales)). На волне общего интереса к античности начинал свои исследования и Фюстель де Куланж. И, знаменательно, что на заре своей научной деятельности он преподавал историю в Тюильри императрице Евгении (и, очевидно, ее супругу)[263].
Фюстель де Куланж отверг бытовавшее со времен просветителей противопоставление «римского деспотизма» «германской свободе», свел к минимуму значение франков во французской истории и возвеличил римское наследие, утвердив в новой историографии линию государственно-институциональной и культурно-цивилизационной преемственности между историей Франции и историей Рима (и воскресив тем самым идеи аббата Дюбоса).
Идеей преемственности древнеримских институтов во Франции проникнут крупнейший труд историка – шеститомное сочинение «История политических учреждений старой Франции». В центре сочинения идеологема «встречи» между римским миром и варварами. Было «германское вторжение», но не было завоевания одним государством другого, доказывал Фюстель. От варварских нашествий ничего не осталось, они не основали новых институтов.
«Истинные завоеватели Галлии сражались под знаменами Империи. Вестготы, бургунды, франки были солдатами союзнических войск на римской государственной службе… Они уважали имперский суверенитет (majesté impériale) и желали принадлежать к римскому имени». В конечном счете, вторжение франков явилось не «революцией», а «эволюцией», оно ускорило политические процессы, которые начались с упадком Римской империи. Для Галлии то была «замена одной власти другой; сохранялся прежний режим, но при новых правителях»[264].
Отстаивая необходимость «национальной науки» как науки, лишенной политических пристрастий и избавленной от духа партийной борьбы, Фюстель де Куланж всецело перенес эту установку на «теорию завоевания», заклеймив ее как «опасное мнение», как распространение среди людей «ложного представления о том, каким образом формируются человеческие общества». Оно «порождает ненависть и увековечивает ее».
Относительно генезиса «теории» у историка не было сомнений. Ее не было в Средние века, она начинает складываться только в ХVI в. и приобретает влияние в ХVIII в. Мнение о разделении французов вследствие франкского завоевания на «неравные расы» «порождено антагонизмом между классами и усиливалось с ростом этого антагонизма», – делал вывод Фюстель де Куланж[265].
Ученый последовательно опровергал выкладки сторонников «теории завоевания»: о порабощении населения Галлии, о конфискации их земли, о дискриминации по этническому принципу, об освобождении франков и бургундов от налогов, об отсутствии среди них рабства и т. д. Фюстель де Куланж не отрицал фактов грубого насилия, беспощадного грабежа, включающего захват земли, или обращения в рабство жителей. Но, по его словам, то были произвольные эксцессы. Систематического и легального, т. е. опирающегося на акты королевской власти, порабощения не было. Действовали «законы войны», обязанность содержать военных. Галлы не попали в личную зависимость от интервентов, вместе с последними они сделались подданными франкских королей.
Безапелляционно отвергался и довод о заимствовании германского права, который поддерживался либеральными авторами, имевшими в виду индивидуальную свободу и общинное самоуправление: «Когда Хлодвиг и франки стали хозяевами страны, у них никогда и в мыслях не было упразднить римское законодательство. Для себя они сохранили германские законы, но от галльского населения требовали подчинения римскому кодексу». Началось с
