хотя она только что поднялась с постели.
— На демонстрацию вы в прошлый раз не пошли. И вообще… избегаете всякого участия в нашей борьбе за свободу.
Будущий фармацевт, приготовлявший лекарства, прервал свою работу.
— Ну что вы, Аннушка! Вы же знаете, политика меня не интересует. Не понимаю я в ней ничего…
— А что же вас интересует?
— Только учеба. Больше ничего…
— И даже девушки? Тоже нет? — стрельнула она глазами в студента, смуглого юношу лет двадцати трех.
— Сейчас и они тоже, — виновато улыбнулся Лайош. — Меня занимает только одна…
Девушка выжидающе посмотрела на него.
— …одна мысль: когда, наконец, прекратится эта адская кутерьма? Просто ужас, что творится! Проходя по коридору, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. Столько молодых людей изувечено, изранено! И ради чего? Сегодня утром я подсчитал: только на одном нашем этаже, Аннушка, лежат пятеро ребят, которые на всю жизнь останутся калеками. Я спрашиваю вас: ради чего?
В глазах девушки загорелись злые огоньки:
— Свободы без жертв не завоюешь.
— Свободы? — повторил студент. — Громкие слова! Не знаю, может быть, я плохо разбираюсь в политике, но все эти ваши фразы не производят на меня никакого впечатления.
— Неужели, Лайош, вас и в самом деле не взбудоражила революция?
— Нет… А впрочем… — Практикант снял очки. — Было бы неверно утверждать, что вечером 23 октября мое сердце не билось от волнения. Думается, на какой-то миг и я был во власти настроения, овладевшего толпой. Но вскоре эта минутная вспышка погасла.
— Что же ее погасило?
— Трудно объяснить. Вероятно, у меня было слишком много иллюзий. Мой восторг остудили бесчисленные мелочи, которым я придаю несоразмерно большое значение. Другой на моем месте, возможно, даже не обратил бы на них внимания. А я… таков уж я… Словом, не стоит, пожалуй, и говорить об этом… Зато вот вы, Аннушка, способны по-настоящему загореться!
Медсестру не удовлетворил ответ собеседника. Ее задело, что юноша не хочет признать ее равной себе и явно уклоняется от разговора.
— Вы что-то не договариваете, Лайош! — раздраженно бросила она. — Или, может быть, вы опасаетесь высказывать свое мнение? Не бойтесь, я не шпик. Да и доносы теперь уж не в почете, время не то…
Лайош засмеялся:
— Ну что вы, Аннушка! Чего мне бояться? Только я, ей-богу, не сумею объяснить…
— А вы попробуйте!
Лайош задумался и, посмеиваясь, спросил:
— Ну как мне объяснить вам? Это очень сложно. Впрочем, попытаюсь…
Медсестра с интересом ждала, что скажет юноша.
— Был у меня один коллега, однокурсник, — несколько охотнее, чем прежде, заговорил Лайош. — Некий Иштван Боззо. Один из самых отстающих на курсе. Учился спустя рукава, на лекции не ходил. И не было такой сессии, когда бы ему не приходилось пересдавать по два, а то и по три экзамена. Но профессора относились к нему терпимо и снисходительно. В прошлом году он оказался замешанным в какой-то истории с кражей. Подробностей я не знаю. Слышал только, что подозрение пало на Боззо, так как жил он на широкую ногу и прослыл завсегдатаем всех ночных ресторанов. В партии он не состоял, да его — сына фабриканта — и не приняли бы. Некоторые студенты были уверены, что кража — его рук дело. Но улик не было… И все-таки, участвовал ли он в краже или нет, — вся эта история в конце концов обернулась так, что его собирались исключить из университета. За недостойное поведение… И знаете, чем все это кончилось?
— Чем? — спросила девушка.
— Делом его занялась парторганизация и высказалась против исключения. Вас интересует мотивировка? Решили дать человеку возможность исправиться. Я сам видел, как Боззо со слезами на глазах клялся и божился, что порвет с прошлым и встанет на правильный путь. Словом, обещал все, лишь бы остаться в университете. И его оставили… А несколько дней назад, проходя мимо здания Национального театра, я случайно увидел этого Боззо. Он произносил речь перед толпой демонстрантов. Теперь он уже говорил иначе. Страстным, негодующем голосом, изображая из себя этакого народного трибуна, он от имени студенческой молодежи призывал толпу к свержению существующего режима.
— Ну и что же вы хотите этим сказать, Лайош? — недоуменно спросила девушка, глядя на студента.
— Я понимаю, что рассказываю о пустяке, — продолжал будущий фармацевт. — Но когда я увидел этого Боззо, мне стало не по себе. Ведь в устах таких, как он, даже чистейшая правда звучит заведомой ложью. Есть, разумеется, в Венгрии люди, которых действительно притесняли во времена Ракоши. И когда теперь они говорят о своих страданиях — я их понимаю. Но против чего же бунтует этот самый Боззо? Человек, которого партия взяла под свою защиту, помогала ему? И у меня невольно родилась мысль, что, вероятно, и другие ораторы на этом собрании одного с ним покроя.
— Из-за какого-то единичного случая нельзя бросать тень на всю нашу борьбу за свободу, — запротестовала Анна.
— Нет, можно! За красивыми словами ваших единомышленников скрываются чудовищные вещи, — тихо, но убежденно возразил Лайош. — Вот, взгляните, — заговорил он снова после короткой паузы, показывая девушке газету. — Здесь пишут: «Борьба за свободу положила конец бесчеловечности и породила гуманность». Такова вывеска! А что скрывается за ней? Еще бо́льшая бесчеловечность, чем прежде. Вот лежит у нас раненый советский солдат. Ведь ни один врач во всей этой проклятой больнице не захотел лечить его! Да что там — лечить! Ему даже воды никто не подаст! Не обижайтесь на меня, Аннушка, но и вы не сделаете этого. Так где же ваша хваленая гуманность?
— Этот русский солдат — наш враг. Кто его звал сюда?
— Аннушка, это уже политика, — возразил Лайош. — О ней я не берусь судить, потому что, как я уже сказал, ничего в ней не понимаю. Но я хочу быть человеком. Раненый — прежде всего раненый, кто бы он ни был. А врач — это врач, для которого все больные равны. Получая диплом, врач приносит присягу лечить всех больных без исключения, а не одних только раненых венгров. В присяге не делается исключений ни для коммунистов, ни для русских, ни для венгров. Врач дает клятву лечить людей. Понимаете, Аннушка? Просто людей! А ведь если бы я не ухаживал за этим несчастным советским пареньком, я не знаю, что бы с ним стало… Но и это еще не все. Сегодня какая-то газетенка написала, что авоши — убийцы, предатели родины и еще черт знает что. Вчера с утра в городе где-то шли бои. После этого к нам привозят нескольких раненых солдат госбезопасности. Такие же, как и мы, венгры, простые крестьянские парни. У одного из них семь пулевых
