нас нет особенного желания праздновать, но у меня для него припасен подарок, который я сделал сам.
Я нашел новый способ справляться с паникой. В квартире тихо. Похоже, мама задремала. Иду на кухню и оглядываюсь в поиске подходящего предмета. Беру разделочную доску. Я чувствую ее вес, ее тяжесть. Совершенно естественным жестом поднимаю доску и бью себе по колену. Боль обжигающими волнами катится вниз по голени и вверх по бедрам. И это так помогает, так освобождает, что я бью еще раз. Напоминаю себе об осторожности. У родителей возникнут вопросы, если я не смогу завтра ходить. Я слышу треск, с которым доска прилетает по колену. Перед глазами черными цветами распускаются пятна. Еще раз, – думаю я, – всего один раз. В ушах стоит свист, и я узнаю в нем песню камней в бухте, когда дует восточный ветер. Я слышу голос Ната у себя голове. Отличная драка.
Когда я поднимаю глаза, то вижу в дверном проеме маму. Она смотрит прямо на меня. У нее белое как мука лицо: совершенно отсутствующее, будто за ним никого нет. Или за ним кто-то незнакомый. Она держит за горлышко бутылку сладкого вермута. Ее ногти судорожно ковыряют этикетку.
– С тобой все в порядке? – спрашиваю я.
– Я больше не могу, – произносит она тихим, но высоким голосом. – Я больше не могу брать на себя всю ответственность. Нельзя вот так бросать меня одну, чтобы я сама справлялась со всеми проблемами. – Она изящным жестом отпивает из бутылки.
– Мам? – шепчу я. Поднимаюсь на гудящие ноги и волочусь к ней.
– Нет! – кричит она. – Я не могу тебе помочь. И не надо меня просить.
– Никто тебя не бросает.
Она раздавлена. Это ужасно.
– Нет, он бросил! – произносит незнакомка, прячущаяся за лицом матери. – Твой отец уходит от нас к женщине из Канады. Он сейчас в соседнем квартале, звонит ей по таксофону. Он познакомился с ней в Мэне, во время одной из своих летних поездок к Вернону. Не она первая, не она последняя.
Открывается входная дверь.
– Эй, чемпион! – кричит отец. – Как насчет пойти поесть пиццы? В конце концов, у меня день рождения.
Мать швыряет бутылку вермута в стену, и она разлетается фонтаном стекла.
– Мы же договорились не рассказывать ему, – вздыхает отец. – Не сейчас. Он слишком много пережил.
Мать съежилась до крохотных размеров в большом кресле у окна.
– Я больше не буду лгать ради тебя, – говорит она и закрывает глаза ладонями. Теперь я могу видеть только ее губы, которые кривятся в совершенно жуткую гримасу, которую рот в принципе не должен принимать. Один уголок поднят неестественно высоко, и бледные губы как будто исчезли на фоне мертвенно-белого лица. Вермут окрашивает обои длинными полосками, и в воздухе висит тяжелый сладкий запах.
– Пап… Это же неправда, да?
– Все… не должно было так случиться, – беспомощно бормочет он.
– Как ее зовут? – Не знаю, что это изменит, но почему-то имя мне кажется важным.
– Эдит, – отвечает отец с легким оттенком гордости, – ее назвали в честь Эдит Пиаф. Это знаменитая французская певица. Ее мать на четверть француженка. – Значит, не Сержа Генсбура он напевал все лето.
– Извини, Уайлдер, мне очень жаль. – Мама убирает руки с глаз, и лучше бы она этого не делала. Рот ужасен, но глаза еще хуже. – Ты же всегда разочаровываешься, – мама почти умоляет отца. – Она наскучит тебе так же, как остальные.
У отца наворачиваются слезы.
– Она другая!
– Все хорошо, – на автомате успокаиваю я. – Все хорошо.
– Если хочешь уйти, – кричит мать, – уходи! Хватить тянуть резину!
– Пожалуйста, Сандра, – просит ее отец. – Пожалуйста, только не так.
Я достаю из кармана запонки из крышек от кока-колы. Я постарался сделать их точно такими же, как у дяди Вернона. Даже оставил на одной вмятину, чтобы они были точь-в-точь как те, которые в итоге оказались в доме Пеллетье.
– Вот, – протягиваю я. – С днем рождения.
Он не берет их, так что я иду на кухню и бросаю их в измельчитель для мусора. Механизм визжит и рычит. В комнате что-то происходит. Все вокруг темнеет и замедляется, превращаясь в маленькую точку света, исчезающую вдали.
– Уайлдер? – слышу я откуда-то голос отца. Черная дыра измельчителя для мусора похожа на пасть пещеры.
– Знаешь, – произношу я, – лучше бы ты был серийным убийцей.
А потом все исчезает.
Это был мой первый эпизод. Дыхательные упражнения помогают от тревоги, а медикаменты делают все вокруг нейтрально-серым. Но полностью с этим справиться не может ничто. Они возникают от стресса, в темноте, в замкнутых пространствах – а еще при виде всего, что похоже на горящее в темноте окно или выход из пещеры.
Отец уходит на следующий день, и я не вижусь с ним до его свадьбы.
Я вернулся в школу, и теперь мне стало очевидно, что вот она – моя жизнь. Не больше, не меньше. Я окончу Скоттсборо и стану учителем.
Весь последний год я стараюсь изо всех сил. Стараюсь не высовываться и выживать. Получаю хорошие оценки. Мне предлагают полную стипендию в гуманитарном колледже, куда я всегда хотел поступить.
Отец не продал дом в Свистящей бухте. Он оставил его маме при разводе и уехал жить в Канаду. Я его не навещаю. Иногда он пишет.
У его новой жены Эдит двое детей-подростков, которые винят его за ее распавшийся брак. Он не может удержаться ни на одной из своих преподавательских работ и все время становится жертвой сокращений. Отец не чувствует себя в Оттаве как дома и скучает по Нью-Йорку. Думаю, по нам он тоже скучает, но никогда в жизни в этом не признается. Когда мы время от времени разговариваем по телефону, у него такой усталый голос, что мне его почти жаль.
Мамин заработок и доход, который мы получаем от Свистящего коттеджа, удерживают нас на плаву. Бухта стала местом притяжения для людей, которые увлекаются всякими… убийствами. Черный туризм – так они это называют. Дом всегда
