удалось нескоро. Князь Григорий сразу же уехал в свою вотчинку, в село на Волконе-реке.
Пожарский, узнав об этом, удивился. Григорий Константинович всегда был исполнительным, по отношению к государевым делам. А сейчас они, государевы дела, вопили, просили о разрешении. Их, нерешённых, накопилось столько, что опускались руки… Но Пожарский не знал, что так князь Григорий поступил под влиянием тех, кто был в тот день рядом с Мстиславским. Те все демонстративно разъехались из Москвы по своим вотчинкам.
И князь Дмитрий понял это как вызов. Этим шагом они говорили им, нижегородскому ополчению: «Вот попробуйте-ка без нас управлять государством! Посмотрим, что из этого выйдет! Без нас, Боярской думы, вы ничего не сможете сделать! У вас будет только ещё хуже!»
Так закончился очередной день под стенами Кремля. То был день двадцать шестого октября, по старому русскому календарю. Год шёл тогда 7120-й от Сотворения мира, а в Европе его писали почему-то как 1612-й.
День следующий обещал быть тоже бурным. Уже с утра, на день памяти преподобного Нестора, летописца Печерского, все казацкие таборы Трубецкого гудели, словно растревоженные колокола. Казаки высыпали на позиции: на Красную площадь, расположились напротив Спасских ворот, у срубов.
Все приготовились, стали ждать.
В это же время смоленских служилых, по приказу Пожарского, вывели на позиции, опять на берег Неглинки, у Кутафьей башни. И они, конные, выстроились на её берегу. На другом берегу, в десятке шагов, вверх дыбились глухие кирпичные стены Кремля.
Теперь предстояла сдача польского гарнизона, оставшегося ещё в Кремле. Об этом знали все по лагерям ополченцев, и готовились к этому долгожданному событию.
Им, всем смоленским, казалось, что теперь всё закончится быстро. И вскоре они увидят свои родные места, Смоленск, что от него осталось… Да, да, они непременно восстановят его… Мечтали…
Яков подвернул своего коня, встал рядом с Гришкой Уваровым, хотел поговорить с ним об этом. Но говорить было не о чём. Всё давно было сказано, всё было ясно. И он от нечего делать стал разглядывать каменную стену Кремля, кусты на том берегу, покрытые снегом. Снег лежал тонким сырым слоем на избах, башнях, стенах и на пригорках тоже, и брёвнах мостовых. Везде был снег. И этот снег, и серость стен Кремля, и берега Неглинки, утыканные почерневшими сырыми сваями, нагоняли тоску, тупую безнадежность… По реке с едва заметным течением медленно несло тонкие льдинки. Они, следы ночного мороза, плыли и таяли прямо на глазах. И так же таяли надежды у него, у Якова, что что-то изменится в жизни.
С Бестужевым он просто разругался, по-детски несерьёзно. И тот, обидевшись на него, отъехал на другой фланг конных, и там стал о чём-то говорить с Битяговским. А тот, видно было, не слушал его, тоже смотрел на Кремль, ожидал, как и все они, когда же наконец появятся гусары и жолнеры.
«Эти крысы! Которым мы прижали хвост!» – как говорил когда-то Валуев.
Но крысы медлили. Испытывали их терпение… И все понимали почему…
День был пасмурным. Затянут был морокой, казалось, весь белый свет. Ложилось небо низкими пластами на башни, стены и дома, на землю стылую, на плечи всадников, на пики, колпаки и шлемы.
А время шло. К полудню потерял терпение даже Пожарский. И он стал отдавать распоряжения полковым воеводам, собравшимся около него. Он решил ускорить дело, подтолкнуть храбрых рыцарей на смелый шаг: сдаться на милость победителей.
И от него, получив его приказ, отъехал к своему полку Долгоруков. Там он что-то, в свою очередь, велел сотнику. И тот, взяв двоих боярских детей, направил своего коня на мост, что вёл от Кутафьей башни к Троицким воротам Кремля. Но они не успели доехать до ворот, как те стали раскрываться. И раскрывались они медленно, словно те, кто находились за ними, не хотели выходить, держали ворота. Ворота же упирались, стремились сами раскрыться и исторгнуть из Кремля что-то чужое, инородное…
Но вот они раскрылись. И первым, кого увидел Яков, был Оська Будило. Да, это было похоже на того. Оська никогда не прятался от опасности. Особенно же тогда, когда был крепко пьян. И этим он нравился многим, тем же донским казакам. Хотя сегодня судьба послала ему шанс выйти не к казакам Трубецкого, а вот сюда, к неизвестным для него ополченцам из Нижнего.
И Будило пошёл по мосту к Кутафьей башне вольной походкой отпетого шалопая. А за ним двинулись жалкие остатки его полка… Оська прошёл мимо Долгорукова, который посторонился вместе с конём, непроизвольно уступая ему дорогу. Настолько он шёл свободным шагом ко всему безразличного человека, которому на всё было наплевать. В том числе и вот на то, что происходило сейчас здесь…
Он подкрутил усы, для демонстрации своей независимости от этих московитов, считающих, будто они выиграли вот от этого, взяв крепость, которую они сами сдали им. Да, да, сдали!.. Хотелось крикнуть Оське кому-нибудь в лицо.
Он поперхнулся, закашлялся…
На другом конце моста, у Кутафьей башни, их встречали не так, как встречали вчера Мстиславского и бояр.
Пожарский и сегодня был здесь. Он волновался. Этот день был особенным. К нему он шёл долго, готовился. Знал, что этот день, день освобождения Москвы, придёт. Рано или поздно, но придёт. И когда вот только что открылись ворота Кремля и стали выходить гусары и жолнеры, он с трудом сдержал порыв, чтобы не устремиться к этим воротам, войти в Кремль, обойти его… Прикоснуться руками к чему-нибудь, неважно было, к чему: к стене Архангельского собора или того же Чудова монастыря, к камням Грановитой палаты или к простому деревянному забору чьей-нибудь усадьбы… Хотя, как говорят, все заборы там пожгли на дрова… Там, за стенами, всё для него имело смысл и было свято…
Тем временем его ополченцы стали принимать пленных. Гусар и пятигорцев принимали воеводы. Жолнеров, пахоликов и гайдуков принимали служилые помельче, полковые головы и сотники. Они встречали и сортировали, как товар, подходивших к башне, еле влачивших ноги существ, похожих на тени. И их, эти тени, разводили в разные стороны, разоружали. Куча трофейного оружия на земле росла. В отдельную кучу бросали знамена, отнимая у тех, кто ещё цеплялся за эмблему своего полка, вышитую на лоскуте материи, потрёпанной в сражениях. За первыми десятками пленных потянулись остальные. Этот поток стал быстро нарастать, словно гусары и жолнеры хотели поскорее покинуть кремлёвские каменные стены, которые оказались для них ловушкой.
Видя, что Будило еле передвигается, его взяли под руки два боярских сына и подвели к Пожарскому.
Князь Дмитрий, сойдя с коня, с которого наблюдал за сдачей польского гарнизона, поздоровался за руку с полковником.
Будило
