выползти, как змея? Взлететь под потолок?
Я зажмурилась.
Стояла неподвижно и верила: если сейчас не шевелиться, я отсюда исчезну… Меня не будет, они до меня не доберутся, они ничего от меня не получат, не добьются…
Они от меня отстанут! Все! Навсегда! Как же они мне все…
Но тут вдруг рванулись аплодисменты. Громко, почти страшно. Такой вал звуков. Будто кто-то распахнул дверь, а за ней море в бурю, ураган… Вот точно так же они мне хлопали.
Не мне! Белой ярости у меня за спиной.
Экран сиял нереальным светом. Никаких фигур на нём не было. Никакого папы, никакой меня… Белое ослепление. Как лампа хирурга… Одновременно хотелось зажмуриться и смотреть в упор. Быть этой белой яростью.
Может быть, я кричала. Мне казалось, что я лечу. Как на американских горках, как на надувном матрасе, подхваченном волной… Как во сне, когда снится падение… Как всё сразу. Белый свет, невесомость и слёзы. Крики в зале, детский плач, аплодисменты…
У меня сейчас не было слов, я не могла объяснить, что со мной происходит. Это просто счастье, как всегда, когда горел экран. И я сама была счастьем, всеми словами и слезами, всей этой толпой. Я знала про каждого из них, я была ими всеми, одновременно. Это то, чего мне хотелось больше всего на свете, – быть всеми. Это как на сцене, когда вы все вместе – это спектакль. И потом, когда аплодисменты, это сигнал: смерть спектакля, всё прошло, он перестал быть живым… Я сейчас тоже была слишком живая, за них за всех… Я знала про каждого из них… Они все будто мной дышали, я с каждым вдохом становилась всё ближе, разлеталась по воздуху…
Потом меня обхватили. Будто не хотели, чтобы я куда-то улетела или падала.
От экрана шёл гул. Может даже пар… Лица людей были сияющими, почти до синевы. Из-за этого я не сразу узнала того, кто меня сейчас удерживал.
Мама Толли. Она была будто старше, с провалами вместо щёк… Зато брови и ресницы сейчас проступали чётко, были ярко-голубыми… Страшно. Живой человек, а лицо будто не человека, другой какой-то сущности…
– Успокойся, капелька. Успокойся, а то сгоришь…
Она меня обхватила и покачивалась в моём ритме… Рядом с ней не было сейчас этих детей, куда они делись? Испугались? Спрятались?
Я посмотрела в зал. Люди не шевелились. Были будто под гипнозом или под газом, такое было при захвате заложников в одном театре, давно, до моего рождения…
– Выдыхай. А то они не выдохнут.
У меня очень сильно мёрзли руки. И губы.
– Просто закрой глаза, и всё! Отпусти их. Пожалуйста.
У меня кружится голова. В зале негромко разговаривают, потом начинают хлопать… Мне тяжело дышать, нос почему-то забит, глаза чешутся… А потом вдруг мне становится как-то ярко. Усталость и счастье. Будто я правда спектакль отыграла… Дала зрителям часть себя. От этого не пусто, а, наоборот, очень хорошо… Счастье не уменьшается, а наоборот…
– Молодец, Дым.
Мама Толли шепчет:
– Ты сегодня очень всем помогла. Сделала большое дело.
Я очень хочу посмотреть в зал. Но люди быстро расходятся, торопятся, почти выбегают. Будто я могу догнать и забрать радостью обратно. А я не стану.
4
Я опять себе не принадлежу. Меня ведут по коридору, мне говорят «сиди жди», я не знаю, что со мной будет через полчаса, через два… Это самое страшное. Не быть собой. Это то, что со мной случилось в больнице. Я там была не человеком, а телом, сотрясённым мозгом и ушибленной рукой. В это состояние очень легко попасть. И из него сложно выбраться. Я пока не смогла до конца. Думала, что смогу в Захолустье снова распоряжаться собой. Не получается. Как будто на мне написано: эта девочка себе не принадлежит, ею можно управлять. Или я накручиваю? Не знаю.
Разбираться приходится где попало. На бегу, как с Тай. Сидя на табуретке, как с мамой Толли. Сижу в светлой комнате, на белых стенах золото солнца, на столе чашка, тоже белая, тонкая, красивая… в ней чай, горячий, тоже солнечный и золотой. Глотаю, чувствую, как горло разжимается, как пальцы теплеют… Чувствую своё тело, себя. Немного страшно. Что со мной было там, в зале… Что я делала с ними?
Странные воспоминания, будто не мои. Я смотрю в зал, а там никто не шевелится. Я их держу взглядом, силой мысли и силой белого экрана. Я управляю людьми. Странно как…
Я девочка, человек… Я ничего не сделала, оно само так.
Я сама себя боюсь. Я управляю непонятно чем, мной управляют все подряд. Надо, чтобы я была сама собой и своей силой.
– Тебе налить чай с молоком, капелька? Апельсин почистить?
Мама Толли.
Мы сидим в кабинете Айи или как там её…
Мне трудно быть собой. Мне трудно даже понять, какой чай я хочу.
– Без молока. С лимоном и сахаром. А лучше кофе.
Сестра Айя удивляется, ей объясняют.
– У нас такого нет, это из её мира… Я тебе сделаю покрепче, Дым. Пей на здоровье.
От чая пахнет цветами, травой, летом… Спокойствием. Очень хочется спать. Я зеваю, закрываю глаза…
Засыпаю внутри сна. Надолго, до самого маминого звонка.
– Вика, тебе в поликлинику скоро! Вставай!
Двигаться больно и хорошо, как после тренировки. И есть ужасно хочется. И снова хочется туда, к этим людям… вспыхивать!
Глава II
1
Я могу читать и смотреть. Слушать тоже. Но в голове всё время другое. Ожидание. Жду дежавю, ведь сразу после него можно будет уснуть и попасть к своим. Жду картинок. Не знаю, как это назвать иначе, по-научному Я это называю «картинки с предсказаниями». Как тогда у подъезда, с бутылкой из-под водки.
После были ещё картинки. С папиным матчем (до сих пор не знаю, по какому виду спорта), с Ольгой Морошкиной (не знаю, правда ли она так боялась беременности)… Ещё что-то было. Не могу вспомнить. Путается одна реальность и другая. И мама ещё накручивает.
Я у неё вечером спрашиваю, ты масло из холодильника вынула? Опять папа будет ворчать, что масло твёрдое и на хлеб не мажется. Сама мама постится, и ей не до масла, а я такое не ем – бррр, жирное, гадость, да ещё без вкуса. В общем, я упоминаю масло, а мама сразу вскидывается. Викуша, дорогуша, это у тебя предвидение, ты мысли читаешь, я вот только что про масло подумала. Да какое предвидение, это просто логика, мам! Обычная жизнь, в которой есть твоя рассеянность и папины пищевые привычки. Никакой мистики, реально. У меня и без мистики есть о чём подумать.
О Захолустье, о том, как в нём всё устроено, об Ордене Экрана Милосердия. Мне сейчас интереснее всего лежать, смотреть в потолок и об этом думать. Я
