тоже есть золото, да сколько её надо выпарить, чтобы на дне хоть малая крупиночка блеснула, — отозвался Вульф. — Наша беда в том, что, желая обладать женщиной, любимой, разумеется, любимой, — поспешил он уточнить, — мы соглашаемся на всё: отказываемся от себя. И это грех. Вот я о чём хотел сказать, только об этом.
— Женщина не знает нас и надо мужественно объяснить, каковы мы, — сказал Игнатьев. Он сам ловил себя на том, что, влюбившись в My Лань, стал податлив, как воск. Было как-то странно и дико думать, что и до него вот так же мучились, грустили и сходили с ума по своим возлюбленным в далёком и недавнем прошлом. Он ведь не один такой на свете: молодой, влюблённый, страстный.
— Женщина в теле, мужчина в деле, — афористично заметил Баллюзен, и, похоже, смутился назидательности тона.
— Чем обольстительнее и циничнее женщина, — не унимался Вульф, коснувшийся любимой темы, — тем успешнее её дела, чего нельзя сказать о её встречных — поперечных компаньонах и их финансовом здоровье. — Он помолчал и, не услышав возражений, негодующе воскликнул: — Удивительное дело! Ещё никто не знает о вашем финансовом благополучии, а около вас уже вертится прелестная и обаятельная скромница.
Игнатьев отнёс бы эту реплику на свой счёт, да вот только ни о каком «финансовом благополучии» и речи не могло быть. За время своего пребывания в Китае, он истратил уйму денег, но и не тратить не мог: надо было «сохранять лицо».
— А вы заметили, — весело заговорил Татаринов, когда они через городской сад вышли на набережную, заполненную гуляющей публикой, — даже в том случае, когда женщин в собрании много, но среди них нет мужчин, достойных их внимания, они чувствуют себя в одиночестве.
— Женщинам нужно зеркало, — мрачно усмехнулся Вульф, словно зеркало, в котором остро нуждалась лучшая половина человечества вкупе с фланирующими по набережной Шанхая дамами, было его единственной собственностью и представляло историческую ценность.
— Или хороший огранщик, — добавил Татаринов. — Чтобы алмаз засиял, нужно искусство ювелира.
Они миновали ажурную беседку, спустились по лестнице к морю и пошли по берегу. Вдоль прибойной полосы ходили чайки, важно переваливаясь с боку на бок. Цветные камешки, сверкавшие на солнце, золотистый песок и перламутровые ракушки, перемываемые шумной водой прилива, голубые горбы дальних гор и залитый июньским светом горизонт, лучше всяких слов говорили о том, что настоящее бывает скучным и не запоминающимся. Нужно, чтобы прошло время, и тогда оно предстанет в искромётном одеянии воспоминаний, и всё, что мнится живым и ярким, не оставит после себя никакого мало-мальского следа, словно его и не было — ощущения реальности, праздника жизни. Страшная загадка — повседневность! Неповторимы очертанья бытия! Может, поэтому люди любят дорогу, пускаются в странствия?
На рейде Шанхая стояли корабли союзников. Матросы на реях увязывали паруса, в сторону берега отчаливали шлюпки.
Капитан Баллюзен уважительно хмыкнул:
— Внушительный флот у союзников…
— Целая армада, — отшвырнув ногой консервную банку из-под бристольской тушёнки, проговорил Шимкович и, подняв плоский камень, с силой пустил его по воде. Глаза его блестели удалью. Шлёпнув раза три по её зыбкой поверхности, камень скрылся из виду: нырнул под волну. — Теперь Пекин откроется, как табакерка, и богдыханчик затрясёт своей башкой.
Все рассмеялись. Юный топограф говорил редко, но образно.
Пока они шли по набережной, спускались к морю и шли вдоль берега, никто не заметил, как за ними увязался коренастый китаец с перебитым носом. Правую руку он держал в кармане. За его спиной висела дорожная торба из толстой буйволиной кожи, а на ногах были крепкие солдатские ботинки. В таких ботинках щеголяли пираты и головорезы флота её величества; десантники и штурмовики.
— Адмирал Хоп сказал, что союзный десант готов к штурму китайских крепостей и, прежде всего, форта Дагу, запирающего вход в устье реки Бэйхэ, по которой можно дойти до Пекина, — сказал Игнатьев. — Уже подошли транспорты с полками, укомплектованными из индусов, африканцев и южно-азиатского сброда, вплоть до корейцев.
— Среди наёмников есть и китайцы, — выказал свою осведомлённость Вульф, внимательно читавший все газеты, которые можно было раздобыть в Шанхае. Многие из них издавались в Гонконге, давно и прочно оккупированном англичанами.
— Если британцы уже сто лет назад считали Восточную Азию территорией своих интересов, то, что мешает им теперь считать Китай сферой своего влияния и нанимать местных жителей для своих неблаговидных целей? — задался вопросом Татаринов и пожал плечами. — Ничего. Они давно прибрали Гонконг к своим рукам. Их там целая колония во главе с губернатором.
— Это их черта. Будь на острове даже один единственный британец, он тут же назовёт себя губернатором и станет требовать ежегодного жалованья от своего правительства. — Игнатьев усмехнулся и заложил руки за спину, глядя на теряющийся в морской дымке горизонт. Китаец с перебитым носом тенью скользнул за рыбачью лачугу, затаился и потянул руку из кармана. Стайка грязных оборвышей перепархивала от одной прибрежной лавчонки к другой, от торговца жареной рыбой к продавцу морской капусты, от раскалённого противня к глиняной миске, с весёлой непосредственностью никогда не унывающего детства, успевая клянчить милостыню, шпынять друг дружку и задевать прохожих. При этом самые отчаянные нагло обворовывали тех, кто зазевался. Встретится разносчик пирожков, заговорят ему зубы. Покажут фокус. Сунут в один карман куриное яйцо, а из другого вытащат пригоршню табаку. Пройдутся на руках, подрыгают ногами, кувыркнутся через голову, смахнут с коленей пыль и рванут во все лопатки, гогоча и прихлопывая себя по ляжкам, зная, что у одного из них за пазухой пригрелись пирожки со сладкой тыквенной начинкой, а может быть, и с мясом. Ноги в цыпках, руки в ссадинах, а тело — в непреходящих болячках, заскорузлых струпьях.
— Исповедуй Китай христианство, в нём не было бы сирот, — нарушил молчание Татаринов и проводил ребячью ватагу грустным взглядом. Дмитрий Скачков, камердинер и телохранитель Игнатьева, единственный, кто не вступал в разговор и постоянно был начеку, бесцеремонно погрозил побирушке, неизвестно как отставшему от сверстников и присевшему на корточки с вытянутой рукой.
— Пшёл, сопля бесстыжая! — Гаркнул он на него так, что тот от страха упал на спину. — Пристаёшь к благородным, холера!
— Дмитрий! — осуждающе воскликнул Николай и резко повернулся, желая распечь его за недостойное христианина поведение, и в тот же миг стальное лезвие ножа, брошенного из-за укрытия, вонзилось в парадный
