Одна из них развилась в способ суждения, благодаря которому наше представление о власти сегодня устроено определенным образом даже в том случае, если мы от соответствующей ему университетской критической культуры далеки. В его основе лежит предпосылка, что властный произвол базируется на антропологических началах и с этой стороны навряд ли подлежит хоть сколько-нибудь существенной коррекции, но при этом всегда требуется знать конкретное означающее произвола, потому что без него последний не состоится. Именно так занимает свое место представление об угнетении тех или иных групп на основе представляющего их означающего – связка, без критической апелляции к которой университетский интеллектуал сегодня немыслим. Место обладающего властью в лакановской системе помечено в этом случае А, большим Другим, поскольку цепочка означающих формируется именно здесь.
В то же время есть и другое решение, апеллирующее непосредственно к субъекту власти и берущее в расчет прежде всего его душевные и прочие свойства. Принято считать эту апелляцию наивной, но она вовсе не собирается по этой причине исчезать. Более того, невзирая на напрашивающуюся здесь невысокую оценку предполагаемой ей искушенности, она встречается повсеместно, не делая различий между субъектом академически наивным или же натасканным в области критической теории. Рыдания разочарованной американской прогрессивной молодежи на улицах в ночь победы президента Буша-младшего в 2004, литературно описанные Филипом Ротом[16], показывают, что никакой успех, достигнутый субъектом на ниве собственного гуманитарного образования, не становится препятствием для продолжающихся с его стороны попыток условно прямого обращения к «политическому центру», который к описанным в структурализме разнородным и многочисленным образованиям власти не имеет никакого отношения и как будто продолжает выступать инстанцией, на них паразитирующей, но при этом совершенно неустранимой.
Нет сомнений, что за этой неустранимостью следует искать не волю властвующего, а желание, поддерживающее эту неустранимость извне. Хорошо известно, как часто представитель интеллигенции критически упоминает о пагубной потребности широких масс в сильной руке – в неумолимой, но справедливой власти. Ненависть, которую он испытывает к этой идее, должна доказывать его свободолюбие, но на деле, разумеется, говорит совершенно об обратном.
На практике интеллигент отличается тем, что он имеет или пытается иметь дело с нехваткой стоящего у власти субъекта. Именно это обусловливает специфику его воззвания к нему, а вовсе не беспомощное намерение усовестить властителя напрямую, в которое в итоге зачастую публичная активность интеллигента выливается. То, чего интеллигент на деле хочет, это видеть в субъекте власти малое а; он ощущает себя этому субъекту сродни – не в том смысле, что интеллигент целит на его место, а в том, что он буквально видит его по-братски, как своего ближнего. Исходя из этого, он желает знать, где желание властвующего субъекта дает слабину; что интересно, так это то, что он убежден, что знает, где это место расположено, и склонен делать заявления, исходя из его реальности. Сам субъект у власти, напротив, сегодня не имеет ни малейшего понятия, где это с ним происходит. Причиной этому как раз и выступает то, что, аккумулируя зачастую значительную власть, он больше не является господином, то есть не осуществляет то, что Фуко, подбираясь к этому феномену со стороны не столько инстанции желания, сколько с технической точки зрения, как раз и назвал «заботой о себе».
Уже это показывает, что не стоит концептом этой заботы, вновь набравшим сегодня популярность, слишком уж очаровываться – не потому, что соответствующие ему практики долгое время были доступны лишь избранным, а поскольку сам по себе он имеет смысл лишь в тех случаях, когда от субъекта может исходить нечто такое, что делает его бытие чреватым, потенциально создающим для его окружения события, которые могут повернуть происходящее в непредсказуемое русло. Именно предотвращению этого «забота о себе» и служит, что бы о ней ни говорили и какие бы глубокие индивидуально-духовные смыслы ей не приписывали. Хорошо осуществляемая забота о себе гарантирует, что, например, правящий субъект, имеющий доступ к наиболее разрушительным по современным меркам вооружениям, не пустит сегодня или завтра всех нас на воздух ради прорыва в области того или иного хронического внешнеполитического конфликта.
Подобная чреватость бытия отдельных субъектов ныне практически утрачена, поскольку современность представляет собой ситуацию, в которой сам концепт «влияния на происходящее» лишается эксклюзивности: любой, даже рядовой член общества назначается потенциально влияющим на происходящее на мировом уровне даже там, где он выполняет или игнорирует требования раздельного сбора мусора или же поддерживает т. н. языковую культуру сексуального насилия. «Ты – это тот активный или пассивный вклад в решение или отягощение мировых проблем, который ты делаешь» – именно так выглядит сегодня апелляция к субъекту в принципе.
Несомненно, должна быть связь между широчайшим распространением этой малой чреватости, потенциально исходящей от каждого, и между тем перманентным кризисом, который переживает сегодня господствующее означающее и который ошибочно возводят к кризису любой влиятельности самой по себе. Как правило, это положение воспринимается как своего рода увязание, невозможность внести в повестку радикальные перемены, и есть мыслители, которые оказываются к этому увязанию более чувствительны, нежели прочие. Так, именно переживаемое здесь бессилие, вызывающее ощущение неудобства и запертости, лежит в основе требований вернуть господина в той или иной форме. Это происходит далеко не только в среде, отмеченной консерватизмом, то же самое испытывают и те, кто отчаялся добиться чаемых перемен другим способом. Так, Славой Жижек, например, в какой-то момент потребовал воссоздать господина именно для левых, в чем есть определенная ирония, поскольку это означает, будто правые с их фирменной симпатией к перспективе такого возвращения ничего на самом деле из нее не извлекут.
Примечательна и причина, по которой это возвращение помещается в необходимую ближайшую перспективу: с точки зрения Жижека, господин оказывается фигурой, которая верит в идею, чего сбитому с толку левому активисту как раз не хватает. В этом есть нечто не совсем очевидное, потому что искони господин с точки зрения политической технологии – это вовсе не тот, кто отличается добродетелью веры в величие идеи, а скорее тот, чье колебание и предпринятая им смена курса вызовут беспорядки той или иной степени – то есть фигура, которой во избежание катастроф нельзя совершать неаккуратные телодвижения. Другими словами, нет такой ситуации, в которой от господина стоило бы ожидать «субъектности» в смысле проявляемой им верности идее. Возлагаемые в этом направлении на него чаяния не должны обманывать: господин, на что явно указывает соответствующий лакановский экскурс, функционирует как подпорка, клин, вбитый в положение вещей. На большее в его отношении рассчитывать не стоит. В этом смысле возникает лишь вопрос о том, как субъект действует и ищет свое благо в ситуации, в которой на прочность этого «заклинивания» рассчитывать больше не приходится.
