Дискурс университета тоже не лишен того, что можно было бы прочесть как акт, но функционирует он более прикровенно. С одной стороны, он открывает проход к тому, что существует в качестве такого явления, как наука, и к ней вовсе не обязательно относить только то, что можно встретить в области наук, называемых точными. Гораздо более релевантным понятию науки в целом выступает все то, что субъект может зафиксировать в качестве т. н. опыта, ценить который его начиная с Просвещения так долго приучали. Понятие опыта само по себе превосходно плоды деятельности дискурса университета описывает, начиная с внушаемых ребенку простейших, внедряемых благодаря педагогической науке регулятивных задержек деятельности и вплоть до ситуативных тонкостей, связанных, например, с понятием репутации в той или иной интеллектуальной сфере. Так, например, будучи признанным литературным или кинематографическим критиком, вы не можете рекомендовать все то из прочитанного или просмотренного, что вам понравилось – существует определенный канон, в который ваше суждение вкуса, если вы претендуете на респектабельность, должно укладываться, тогда как об остальном вам следует ради вашей репутации предусмотрительно умалчивать, чтобы не прослыть неразборчивым.
В то же время в перспективе индивидуального опыта, к которому университет чрезвычайно склонен сводить инстанцию знания, есть радикальный изъян, особенность которого в том, что область науки он никак не затрагивает. В то же время именно эта область формирует первую часть сообщения дискурса науки, которую Лакан озвучивает прямо. Она гласит: «Продолжай познавать».
Из того, что было сказано выше, очевидно, что дискурс науки – это еще не дискурс университета в целом. Последний гораздо более объемен, в том числе в области допускаемых им противоречий, поскольку для него характерны многочисленные колебания, допущения и оговорки, которых наука не знает и которые касаются положения субъекта. По существу, дискурс университета, и в этом его особенность, не дает субъекту забыть, что место, которое он занимает, он получил благодаря особой благосклонности высших сил, даже если существование этих сил в нем отвергается или сводится к чисто конъюнктурному моменту. Это сказывается не только в спеси молодых профессоров, но и в областях, где спесь, связанную с идентификацией, превентивно бичуют, объявляя ее проблемой, – например, в постколониальной академической критике так называемых привилегий, когда речь заходит о неравенстве, вносимом тем, что вы, например, родились мужчиной или же с белой кожей. Всякий раз, когда на кону оказывается вопрос идентификации, дискурс университета начинает совершать дополнительные движения – в нем приходится так или иначе давать объяснения ее факту, будут ли они закрепляющими ее право или же, напротив, настроенными по отношению к создаваемым ей благам критически.
Ситуацию эту необходимо отличать от создаваемой дискурсом господина, где речь также может идти о прирожденности, но в ином смысле. С этой стороны нет ничего более показательного, нежели сделанное софокловским Эдипом на пути поиска своего прегрешения замечание, что если окружающие, всячески препятствующие раскрытию ужасной правды, скрывают от него лишь то, что он, Эдип, может быть происхождения незнатного и в этом плане не чета своей жене, женщине кровей безусловно благородных, то он легко готов с этим смириться и оставить последней право сколько угодно кичиться этим. («Мужайся! Будь я трижды сын рабыни, от этого не станешь ты незнатной… Узнать хочу свой род, пусть он ничтожен! А ей в ее тщеславье женском стыдно, наверное, что низко я рожден»[15].) Очевидно, что вопрос этот имеет для Эдипа значение исключительно потому, что, решив его даже неблагоприятным для себя образом, он получал призрачную возможность избежать известия куда более худшего. Другими словами, ни о каком даре речь здесь не идет – единственным негативным даром в этой перспективе является возможность, о которой хор возвещает в самом конце трагедии, намекая, что некоторым счастливчикам удается прожить жизнь – пусть даже непритязательную и худую – без тех разрушительных известий об обстоятельствах своей биографии, с которыми Эдипу пришлось столкнуться.
Все это лишает универсальности левополитический посыл, к которому университетский взгляд на привилегии восходит практически без остатка. Согласно этому посылу существует возможность измерить привилегированность посредством обнаружения соответствующего идентифицирующего означающего – будет ли оно классовым, расовым или половым. Речь в данном случае как раз и идет об означающем, называемом Лаканом «господствующим», поскольку все, что ни происходит в поле, в конечном счете будет иметь зависящий от него исход. Данное положение является исторически патогномоничным для тех областей, где университетский дискурс находится в действии, и никакие попытки внести в ситуацию элементы прогрессизма со стороны гуманитарной борьбы с неравенством не могут его изменить.
Именно по этой причине дискурс университета получает специальную запись, в которой все, что происходит на его верхнем этаже, на уровне т. н. знания, внизу поверено господствующим означающим. Таким образом, акт высказывания университета можно реконструировать из призыва дискурса науки, сформулированного Лаканом в «Этике психоанализа», который звучит как «Продолжай познавать!», и той дополняющей поправки, которую университет в этот слоган вносит. В связи с этим в полном виде он должен звучать так:
«Продолжай познавать независимо ни от чего, но надеяться в данный момент ты можешь только на означающее, отмечающее твое нынешнее положение».
С этим в конечном счете и связана та ситуация, которую Лакан откровенно высмеивает, – ситуация так называемого гуманитарного знания. Знание это не является знанием подлинно философским, что часто ставят ему в вину, но именно это как раз и позволяет ему от ситуации, создаваемой дискурсом господина, уйти. Данный уход дает ему возможность видеть себя оплотом свободы, прогресса, независимости, особенно если оно ставит перед собой политические цели.
Где в таком случае оказывается то, что сохраняет с дискурсом господина связь? Находится оно в неожиданном, но очень хорошо обжитом месте, где гуманитарное знание интеллектуала обнаруживает свою альтернативу – в среде так называемой интеллигенции.
Если внимательнее присмотреться к тому, что произошло с колыбелью появления этих обеих сходных, но не совпадающих фигур в момент так называемого дела Дрейфуса, то уже там можно заметить существенные расхождения в самоопределении. С одной стороны, часть общества, которая была убеждена, что Дрейфус не имеет на себе никакой вины, в дальнейшем стала субъектом совершенно особым, претендующим на место гласа возмущенной публичности как таковой. Появившись в этот момент и будучи отмеченным двусмысленностью, скрывавшейся за определением «дела» как сингулярного и всеобщего, субъект этого сообщества начал претендовать на всеобщее во всех остальных вопросах и существенно в этом преуспел. Тем не менее совокупность этих субъектов была расщеплена, и обе ипостаси заняли различное положение по отношению к знанию.
