Где ее другая половина? Про деда она почему-то не вспоминала ни добрым словом, ни плохим, будто никогда не было молодца, с которым простаивала летние ночи под вишнею.
Была у нее дочка Оксана, был зять, была семья... Из нее и сквозь нее пророс в мир тоненький стебелек — он, маленький Пецько. За него и держалась бабалька, им жила и дышала. А теперь...
Машина, взвизгнув тормозами, застыла возле залепленного снегом деревянного щита. Сквозь снег пробивались красные буквы: «Тернопольская область». Водитель натянул шапку на уши, открыл дверцу, вышел на дорогу.
— Занемели ноги. Разомнусь. — Подошел к переднему колесу, постучал носком сапога по скату, достал из кармана тряпку, вытер ветровое стекло. Умостившись на сиденье, нажал на стартер. Отдохнув, мотор облегченно заурчал. — Поехали! Пить не хотите? Второй час в дороге...
— Не хочу. Скорее бы... — выдохнул Петр Яковлевич, теребя пальцами шапку. — Самый трудный кусок дороги за Зборовом... Здесь хоть расчищено...
Вскоре промелькнули по обе стороны дороги дома Зборова, освещенный прожектором бронзовый памятник погибшим на войне солдатам. Прошелестел и замолк мосточек через покрытую льдом речку Стрыпу. За нею водитель резко повернул влево, съехал с асфальта на сельский большак, вымощенный щебенкой и песком. Летом он был гладеньким и ровным. А сейчас, зимой...
— Пробивайся! Во что бы то ни стало пробивайся! — попросил Петр Яковлевич.
— Хорошо, что меня послушали и поехали на газике... — кашлянув, отозвался водитель. — Сейчас включу передний мост — и будь здоров!
Осторожно, будто примеряясь, машина подкатила к распластанному кособокому сугробу и, взревев мотором, пропахала борозду в снегу. Холодная белая пыль прорвалась сквозь щели в брезенте, замельтешила перед глазами. Белая пыль...
«Пробивайся, шофер, пробивайся! Ты везешь меня не только к бабальке, но и к тому дню, когда перед глазами закипела не белая, а черная кровавая пылища...»
Целый день волна за волной на село накатывался стальной гул. Бабалька с Килиной и Пецьком залезли в погреб, перенесли туда и домашние пожитки. Вымостив из сена ложе, постелили одеяла, перины, положили подушки.
Пецько все выглядывал из погреба — не идут ли наши. Осточертели ему гитлеровцы хуже горькой редьки. А еще эти, с желто-голубыми повязками на рукавах и трезубцами на капелюхах. Злее всяких псов! Сколько людей ни за что замордовали. У них теленка и коровенку забрали. Было немного картошки — ее тоже погрузили на воз. Увидят курицу — бабах из пистолета.
Ранней весной Пецько вскопал огород, набив на руках кровавые мозоли, Килина порезала несколько картошин, на каждом кусочке оставила по «глазку». Эти кусочки бабалька положила в ямки, выкопанные Пецьком. «Не будет хлеба, на бульбе переживем», — сказала она.
Появились первые стебельки, картошку окучили, вырвали сорняки. Радовались, подсчитывая, сколько картошин даст огород. И тут началось...
Под вечер выскочил Пецько из погреба с ведром, побежал к кринице, чтобы воды зачерпнуть — пить всем захотелось. Смотрит — по селу мечутся те, что с трезубцами, сгоняют людей к церкви, хаты поджигают. А по лугу ходят немцы с небольшими коробочками, не больше консервной банки. Поднимут дернину, положат под нее коробочку и идут дальше. Три ряда успел насчитать Пецька, когда и к их подворью подступили трезубники. Схватили его, вытащили из погреба бабальку и Килину, загнали в церковь. Набили туда людей как селедок в бочку, закрыли.
— Это ж нас обязательно пожгут, — прошептала бабалька, прижимая к себе Килину и Пецька. — И некому село спасти...
Теперь Петр Яковлевич не помнит, как она протиснулась к амвону, наверное, люди подняли на руки и отнесли ее туда.
— Тихо!.. Я говорю! — крикнула бабалька. — Мы не скоты бессловесные, мы люди... Люди мы... Кто же спасет наших детей, себя, как не мы сами! Если выломать ворота и кинуться с голыми руками, нас всех пристрелят. Но и здесь оставаться — пожгут ни за понюх табаку... Давайте думать сообща... Наши не за горами.
И тут бабалька вспомнила, что церквушка стоит на месте бывшей каменоломни. Когда-то прямо от нее к болоту вел ход, выдолбленный в земле. Со временем его засыпали. Но под церковью... Пан-отец до войны там имел укромное местечко — для зерна, для бочек с капустой и огурцами. Только отгородился кирпичной стеной от любопытных глаз. Где-то в притворе есть ступеньки. Вот если бы хлопцы пролезли в подпол, разобрали кирпич... Переберутся через болото до Глухого дуба, а там и нашим сообщат.
— Я своего единственного, Пецька, пошлю, — сказала бабалька. — Кто с ним?
Вчетвером они пробрались в подпол, найденным ломом пробили стену, обнаружили проход, захламленный бревнами, обросшими мхом и слизью. Наружу вылезли за крайними хатами около болота. В заревах пожаров увидели, что неподалеку от Глухого дуба немцы устанавливают орудия, а по селу проезжают крытые грузовики, передвигаются колонны солдат.
И до сих пор Петр Яковлевич не может хотя бы в общих чертах воссоздать в памяти путь к советским воинам. Помнит только, что по ним стреляли и одного из четырех убили сразу же за селом. Потом на проселочной дороге неподалеку от Зборова возле них взорвалась мина. Когда он пришел в себя и окликнул спутников, никто не отозвался. Он кинулся прямо на выстрелы, на огоньки, что вспыхивали и гасли впереди. Его схватили, затащили в окоп.
— Гляди, пацан, — сказал усатый боец, которого все называли старшиной Сенченко. — Чего тебя на смерть понесло?
— Ведите меня к самому главному командиру, — потребовал он.
— Какой скорый. Так сразу и к самому главному. О себе подумал бы...
— Я не о себе... О людях... Погибнут! Кого освобождать будете? Мертвых?
— Если о людях... — Сенченко помолчал. — Ладно. Ступай вперед!
Они пришли к замаскированной в кустах штабной машине, возле нее разговаривали несколько командиров.
— Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите обратиться! — козырнул Сенченко.
— Что там у тебя?
— Хлопец с той стороны.
Перескакивая с пятого на десятое, Пецько рассказал, что произошло в селе. Говорил и замирал от страха — не поверят, а там — бабалька, Килина, соседи...
— Как же нам быть? — задумался генерал. — Начало наступления в четыре утра. Я не имею права нарушать приказ.
— А ты в рамках приказа,
