бы рад, но сейчас знакомлю Кару с островом, а потом мне за водой…
— Ладно-ладно…
— Слушай, если тебе не нравится дёргать траву, можешь поменяться с Тьером, — советует Дин, едва сдерживая улыбку, — он сейчас как раз на Ферме чистит загон и очень сокрушается по этому поводу!
— Загон?! Да ни в жизнь! Уж лучше траву дёргать… — вздыхает девчушка, снова исчезая между грядками.
— Что ж, я могу показать тебе основные растения, хотя ты и так их увидишь, как только заступишь на дежурство — здесь время обычно тянется, как резина. Поэтому предлагаю прогуляться вокруг озера… Ведь уже завтра тебе придётся взяться за работу.
— Я не боюсь работы! — несколько обиженно замечаю я. Неужели он думает, что я не справлюсь или буду ныть как Тьер или Сири?
Мы как раз уже выходим на улицу. И Дин, успокаивая, берёт меня за руку. От его прикосновения кожу начинает приятно покалывать, а где-то внизу живота разрастается приятное тягучее тепло.
— Да знаю я! Просто хотел, чтобы сегодняшний день стал для тебя особенным… Теперь здесь твой Дом. Ты мне веришь?
Он разворачивает меня к себе и пристально изучает. Море в его глазах безмятежно и спокойно. В таком хочется раствориться.
— Верю… — выдыхаю я.
Откуда мне было тогда знать, что вера не спасает от предательства?
В заточении. Послание
Включаю фонарь и направляю лучик в стену. Имитация солнца на небе. Кривая и лживая, но на какое-то время действительно становится легче.
От нечего делать, вывожу лучом буквы и тусклый свет расползается по поверхности стены. Не сразу понимаю, что несчётное количество раз пишу одно и то же: Предатели. Ненавижу.
Однажды сам Магнус рассуждал о предательстве.
«Предательство не только показывает сущность предателя… — говорил он, — но и раскрывает неизведанные глубины личности того, кого предают».
Узнала ли я хоть что-то новое о себе после того, что со мной случилось?
Определённо.
Я узнала, что одиночество порой хуже смерти. Когда тебя принимают в семью, дают понять, что ты — часть целого, где все друг за друга горой, это необыкновенное счастье.
Но вот если тебя выбрасывают, как ненужный камень, отломив от этой самой горы…
На мгновение мне чудится какой-то рисунок там, куда я только что светила фонарём. Рука замирает. Вглядываюсь в жёлтое пятно, а потом поднимаюсь и подхожу ближе.
Здесь и правда, что-то есть, но это не рисунок, это надпись наподобие той, что я сама сейчас выводила лучом, только она настоящая, а не мнимая — словно кто-то гвоздём начертал слова на старой стене.
Забвение — худшая из пыток.
А ниже буква Х.
От увиденного меня с новой силой охватывает озноб. Кто и когда оставил это послание, этот молчаливый крик души, который так никто и никогда не услышит? Заключённые — не в счёт — мы тоже преданы забвению.
Завтра никто и не вспомнит о нас. А если учесть, что о нас и так мало кто знал, завтра уже наступило.
Нас не просто не помнят, нас не знают.
Кем бы ни был этот неизвестный, похоже, мне уготована такая же печальная участь — меня уже замели под ковёр, будто я бесполезный мусор.
Выключаю фонарь и снова погружаюсь во тьму — экономлю свет, ибо батарейки у фонаря невечные. Как и я сама, но об этом лучше не думать.
15 глава. Портреты могут говорить, а гении — молчать
— Готова?.. — Дин берёт меня за руку, загадочно улыбаясь. — Я хочу тебе кое-что показать.
От его прикосновения внутри будто разливается парное молоко, а подушечки пальцев начинает покалывать.
— Что именно? — мой голос звучит как-то глухо, и я запоздало откашливаюсь, отчаянно краснея.
— Сейчас увидишь! — мы идём по главному коридору Дома и на этот раз совсем недолго — через десяток шагов Дин тормозит у одной из дверей. — Ну вот и пришли!
Дверь со скрипом приглашает нас войти. Дин идёт первым, а я за ним. Внутри темно и на мгновенье становится страшно: кто знает, что задумал этот парень?
Хочу высвободить свою руку, но не тут-то было — Дин крепко её сжимает. Громкий щелчок и комната озаряется светом, а я ахаю от удивления. Это не просто зал, это… настоящий музей.
На самодельных стеллажах и тут и там — книги, да в таких ветхих переплётах, что кажется, если коснуться корешка, они тут же рассыплются.
На импровизированных полках разложены старинные предметы, от одного взгляда на которые дух захватывает, а стены сплошь усеяны фотографиями, вырезками из старых газет.
Пахнет здесь пылью, историей и знаниями. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить — в Эйдолоне всё это было бы под запретом. Я словно оказалась в заветном Хранилище N, только все вещи рассортированы и имеют своё собственное почётное место.
— Это ваш музей? — спрашиваю с придыханием, продолжая осматриваться вокруг.
— Что-то вроде… Это зал памяти Эйрика Халле.
— Того самого? Твоего предка?
— Ага… Всё то, что осталось после его исчезновения и всё, что удалось раздобыть потом. Давай я проведу тебе экскурсию. — он снова тянет меня за руку. — И начнём мы с тобой отсюда…
Ещё издалека замечаю огромный портрет в истёртой раме — он висит строго по центру стены.
— Это и есть легендарный Эйрик Халле?..
— Да… Портрет написала Илва по старой фотографии. Фото, знаешь ли, имеют свойство выцветать. А краски — на века.
Такое чувство, что человек с портрета пристально за мной следит, точно заглядывает в душу в поисках самых сокровенных секретов.
Я отвечаю ему тем же: разглядываю бессовестным образом, стараясь понять, каким он был. И в этой игре у меня есть неоспоримое преимущество — я могу отвернуться или уйти.
— По-моему, у тебя его глаза? — киваю на портрет.
Определённое сходство и правда есть, и речь здесь не о цвете или форме, а о содержании. У Дина тот же прямой взгляд, проникающий в самую душу, что и у Эйрика Халле.
— Отец тоже так говорит…
В его голосе столько гордости, что я невольно испытываю зависть. Как должно быть прекрасно иметь тех, кто тобою гордится.
Жители города лишены подобных привилегий. Возможно, именно поэтому и не могут сплотиться вместе, чтобы изменить привычный мир к лучшему?
На тумбе под портретом лежит небольшой чёрный предмет с какой-то круглой штуковиной сверху, похожей на выпуклый глаз.
— А это что?
— Фотоаппарат Эйрика…
Ну, конечно! Теперь я понимаю, что глаз — это объектив. Таких аппаратов сейчас днём с огнём не сыщешь, а
