Книга Война Москвы и Твери. Правда о рождении России - Алексей Шляхторов

Три тяжких удара – казнь князя Михаила Ярославича (1318), «Федорчюкова рать» (1328) и гибель в Орде князя Александра Михайловича и его сына Федора (1339) – положили конец длившемуся около столетия расцвету Твери. Центр политической и духовной жизни Северо-Восточной Руси, переместившийся в конце XIII века из Владимира в Тверь, теперь вновь переместился, но уже из Твери в Москву [322]. Князь Иван остро ощутил эту историческую перемену. Человек своего времени, он захотел отметить ее каким-нибудь символическим торжественным действом. Зимой 1339/40 годов такое действо состоялось. Символом достоинства всякого средневекового города, его гордостью, если угодно – его душой был колокол. Горожане относились к колоколу как к живому существу, давали ему имя. Согласно древнему поверью, звон колокола отгонял злые силы. На Руси в эпоху Калиты лишь немногие крупные города могли позволить себе такую роскошь, как колокола. Но и в больших городах они имелись обычно только на соборной колокольне. Прочие церкви довольствовались повешенными на ремне железными или медными досками («било»). Когда нужно было созвать прихожан на богослужение, в эти доски изо всех сил били молотом [323]. Колокола соборной колокольни различались соответственно их церковному назначению: «благовестный», «звонный», «красный», «трапезный». Другие колокола исполняли сигнальные функции и имели соответствующие названия – «вестовой», «набатный», «осадный», «сполошный», «ратный». Тревожный звон набатного колокола, созывавшего народ на площадь в случае пожара или неожиданного нападения врагов, был хорошо знаком каждому горожанину. Заслышав его, люди бросали свои дела и бежали на соборную площадь. Именно такой «набатный» колокол и поднял тверичей на восстание в тот роковой день 15 августа 1327 года. И вот теперь московский князь Иван решил наказать колокол-мятежник. Зимой 1339/40 годов по его приказу колокол был снят с соборной колокольни в Твери и отвезен в Москву. Тверская летопись сообщает об этом предельно лаконично: «А князь великий Иван в Твери от святого Спаса взял колокол в Москву». Калита не был оригинален в своем деянии. Такое случалось на Руси и прежде, хотя не часто. В 1066 году князь Всеслав Полоцкий, захватив Новгород, снял колокола у Софийского собора. «О, велика бяше беда в час тыи!» – воскликнул по этому поводу новгородский летописец. Снимал колокол у владимирского Успенского собора и незадачливый князь Александр Васильевич Суздальский, вскоре возвративший его назад. Совсем по-иному воспринималась акция Калиты. Это было символическое деяние, смысл которого можно выразить словом «покорность». Тверской колокол был отвезен в Москву точно так же, как позднее Иван III увез в Москву вечевой колокол из Новгорода, а Борис Годунов отправил в Сибирь набатный колокол из Углича, поднявший горожан на восстание в мае 1591 года. Такие уроки запоминались надолго в силу своей наглядности. Вывоз колокола (вероятно, единственного в Твери) в Москву, еще не имевшую своих собственных колоколов, символизировал полную победу Москвы над Тверью. Этот удар должен был сломить самолюбие тверичей, заставить их смириться со своей участью побежденных. Похоже, что удар Калиты достиг цели. Летопись сообщает, что после гибели Александра Михайловича в Орде «княжение тверское до конца опусте» [324]. Тогда же произошел и новый массовый отъезд тверских бояр на московскую службу [325]. Впрочем, у бояр были, конечно, причины для такого решения: мало кто хотел служить вернувшемуся в разбитую Тверь из своего клинского удела смиренному князю Константину Михайловичу [326]. Еще одним наглядным свидетельством глубоких перемен в политической ситуации в Восточной Европе явился новый московский кремль. Он был выстроен из могучих дубовых бревен зимой 1339/40 годов. Старая московская крепость после многих пожаров обветшала и выглядела совсем убого. Смоленское княжество в этот период, по-видимому, перестало платить дань Орде. Надеясь на помощь Литвы, смоленские князья держались независимо по отношению к татарам. Конечно, такая позиция вызывала зависть и злобу их соседей, вынужденных тянуть лямку ордынского «выхода». В 1334 году князь Дмитрий Брянский жаловался на них хану. Узбек отпустил войско на Смоленск. Вместе с татарами брянский князь попытался захватить город, но встретил сильный отпор. Дело кончилось тогда ничем. Теперь татары вновь вспомнили о Смоленске. В походе на Смоленск хан велел принять участие всем военным силам Северо-Восточной Руси. Туда пошли со своими дружинами князья Константин Суздальский, Константин Ростовский, Иван Юрьевский, Иван Друцкий, Федор Фоминский. Московскую рать возглавили бояре-воеводы Александр Иванович и Федор Акинфович. Примечательно, что в числе участников коалиции летопись не называет тверских князей. По свидетельству летописи, на эту войну явились со своими отрядами и остававшиеся еще кое-где в Северо-Восточной Руси ханские баскаки. Калита поднял и погнал под Смоленск даже и тех, кто отродясь не хаживал в такие походы, – «князей мордовских с мордовичами». Замах был сделан очень сильный, но результаты смоленского похода оказались весьма скромными. «И пришедше под Смоленск, посады пожгоша, и власти (волости) и села пограбиша и пожгоша, и под градом немного дней стояще, и тако татарове поидоша во Орду». Гора родила мышь. Иван теперь, как новгородцы в 1328 году, показал, что против русских воевать за Орду не будет. И это поняли. Но тут ещё момент. Не стал бы и Узбек после 1331 года так надрываться из-за обиженных брянцев. Зачем? Неожиданно быстрый и бесславный конец смоленского похода вызывает недоумение. Стоило ли собирать и гнать за сотни верст такое войско, чтобы пограбить в лесу несколько десятков смоленских избушек? Для Ивана – стоило. В этом состояла суть вежливого отказа. Так поступил ещё Невский в 1262 году, после разгрома откупщиков Монголии, уведя войска под Дерпт, в Ливонию, чтобы не давать войска хану Берки в Иран. Те же новгородцы в 1328 году. И такую тактику вежливого, скрытого отказа монголы принимали. Конечно, Товлубей не рискнул бы своей властью прекратить поход и вернуться в Сарай с таким ничтожным результатом. Его ждал бы там в лучшем случае позор, а в худшем – петля ханского палача (Впрочем, по отношению к весьма знатным преступникам из рода Чингисхана татары применяли особую казнь. Необычную. Их душили, заворачивая в ковер или войлок. Священную кровь «потрясателя Вселенной» нельзя было проливать на землю…). Но Товлубею явно ничего не грозило. Он ушел из-под Смоленска, выполняя ханский приказ. В начале 1340 года Узбек, видимо, получил какие-то важные вести, которые заставили его начать подготовку к большой войне с Польшей. О характере этих вестей позволяют догадываться предшествующие события в Восточной Европе. В 1335 году венгерский король Карл-Роберт и польский король Казимир III Великий (1333–1370) на встрече в Вышеграде заключили союз. Венгерский монарх обещал помочь полякам в их стремлении полностью овладеть Галицко-Волынской землей, а Казимир III посулил союзнику право на польский трон в случае, если он умрет без наследников. На следующей встрече двух монархов, состоявшейся в 1338 году, к из союзу присоединился и галицко-волынский князь Болеслав-Юрий. Он присягнул на верность венгерскому королю и объявил Казимира III своим преемником в Галицко-Волынском княжестве [327]. Во время встречи 1338 года короли подтвердили свою верность соглашениям 1335 года. Таким образом впервые возникла вполне реальная перспектива ухода огромного и богатого региона из-под власти Орды, которая доселе исправно получала дань с галицко-волынских земель и считала их своим «улусом». Уяснив ситуацию, хан Узбек понял, что медлить нельзя. Вероятно, решение о войне с Польшей было принято им еще до смоленского похода, а сам этот поход имел целью показать литовскому князю Гедимину военный потенциал Северо-Восточной Руси и Орды, заставить его воздержаться от вмешательства в ордынско-польский конфликт. Хан хотел как бы пригрозить кулаком Гедимину, но при этом не ослаблять его ударом. Поэтому для этой демонстрации сил ордынско-московского блока был избран «ничейный», но большой и важный Смоленск, а сама эта демонстрация носила откровенно предупредительный характер. Чтобы Великое княжество Смоленское тоже не особо задето было. Хорошо осведомленный о делах в Юго-Западной Руси благодаря митрополиту Феогносту, князь Иван, конечно, понимал подлинный смысл ханских распоряжений. Возможно, Узбек и не скрывал от него своих замыслов. Именно поэтому он и не послал в смоленский поход своих сыновей, ограничившись воеводами. В глубине души ему очень не хотелось всерьез воевать со Смоленском, ставшим солидным буфером между Москвой и Литвой. Впрочем, задуманная ханом война в Юго-Западной Руси всё же отозвалась для Калиты внеочередным денежным «запросом». Для столь важного похода Орде нужны были большие деньги. Понимая, что московская рать только что вернулась из-под Смоленска – и просить помощи хотя бы лёгкой конницы не стоит, в Орде хорошо понимали, что война будет вестись не только в интересах Галиции и Золотой Орды, выступившей ей на помощь, но и самой Москвы. Узбек полагал, что московский князь, кроме того, столь сильно обязан ему за исход спора с Александром Тверским, где именно Узбек взял на себя «чёрную работу», не спихнув Александра на руки Москве, как его отца Михаила, что с него не грех потребовать и дополнительного «серебра». Вот интересно – оба поняли – и хан, и Иван, что придётся с Александром Тверским кончать. Но что было бы, если б и его ВЫДАЛИ? Ведь москвичам пришлось бы и его в Орде кончать своими руками. Везти его в оковах в Москву и держать в подвале, как какого-нибудь лютого бандита Фокса, умело пойманного Глебом Жегловым и Володей Шараповым, явно бы не вышло. Он не бандит, а наследный тверской князь. И смута была бы неизбежно. А убив в Орде ПОВТОРНО своего главного противника и конкурента, Москва бы потеряла очень много в мнении народа. Просто геометрически. ВЕДЬ АЛЕКСАНДР КНЯЖНУ-ПРИНЦЕССУ У СЕБЯ В ПЛЕНУ НЕ ИМЕЛ, и она там у него не погибала. Получилось бы, что Москва банально расправляется с Тверью. Так как в глазах русского обывателя жестокое избиение ордынского посла, да с его людьми, да ещё и сожжением, да с последующим диким истреблением всех ордынских купцов – было всё равно меньшим грехом, чем невыдача Михаилом тела княжны Агафьи, уже ставшей своей, православной законной женой Юрия Даниловича Московского. И Узбек очень хорошо понимал Москву. У них там, на Руси, свои законы, и просто так известного всей стране человека не казнить. Себе дороже. Поэтому хан на казни тверского князя заработал, очевидно, очень много русских денег. И собирался взять ещё. Понимая, что Иван даст. Во-первых, потому что война на Западе – и в его интересе. Во-вторых, за дело князя тверского, как в хорошем детективе, можно и ещё попросить: дело для Москвы – важное жизненно: убить врага чужими руками. И, в третьих, в конце-то концов, Узбек никому не делал таких подарков, как Москве. Одна шапка Мономаха чего стоит. На порядок больше, чем он просит у этих своих лесных бородатых партнёров-компаньонов за голову их наглого беспредельщика. В общем, деньги дадут. Как бы там ни было, вернувшись из Золотой Орды весной 1339 года, Калита занялся сбором с новгородцев очередного «черного бора». Уже минуло как раз восемь лет с их последнего взноса, и настало время нового платежа. Поначалу все шло благополучно. Новгородцы в установленный срок привезли в Москву деньги и сдали их в княжескую казну. Но едва успели отвозившие дань к Ивану новгородские бояре вернуться домой, как на Волхов прибыли московские послы. От имени своего князя они попросили новгородцев немедленно собрать еще один «выход» [328]. Неясно, шла ли речь о досрочном сборе следующего (за 1347 год) «черного бора» или же об одноразовой выплате крупной суммы на нужды хана. Впрочем, как дотошно показал академик В. Л. Янин, в целом Новгород лишнего ни в XIV, ни в XV веках не платил, и к концу своей независимости суммы совпадали со сроками. Единственно, что новгородцы то платили вперёд, то, наоборот, задерживали суммы. Но все эти проблемы, по материалам академика и главного новгородского историка в данном вопросе, были улажены. Правда, с тем нюансом, что в XV веке, когда дань Орде упала до 1000 рублей в год, уже всю её платил богатый и независимый Новгород. Ирония судьбы. Как бы там ни было, в 1339 г. неглупые новгородские бояре не захотели идти на уступки. Они понимали – полякам надо вломить. Но они сами воевали с куда более опасными шведами, и, хотя деньги у них были, за свои труды им тоже стало обидно (труды их как бы и не ценят союзники). Как уже говорилось, шведы с нами и торговали, и воевали. И вели против нас непрерывную дипломатическую борьбу и психологическую войну. Торговля цветными металлами: медью, оловом и свинцом привлекла особое внимание и русского, и немецкого купечества. Это был козырь шведов. IV редакция Скры середины XIV века (издание Вальтера Шлюцера, 1911) регламентирует торговлю всеми этими товарами. Статья 8 требует, чтобы вся привозимая в Новгород медь обязательно была помечена, а статья 100, датированная 1333 г., гласит: «Да будет известно всем тем, кто прочитает или услышит это постановление, что старосты и мудрейшие и общий штевеп решили, что никто не должен давать вешать на королевских (то есть шведских) весах ни медь, ни олово, ни свинец, которые русские получают от немцев». «Элементы коммерческой тайны», сказали бы сегодня. Роль ввоза цветных металлов в Новгород ясно понимали сами ганзейские купцы и политические соперники Руси. Жизненно важное значение подвоза ганзейских товаров в Новгород и значительное укрепление русской мощи в результате этой торговли всегда отмечали шведские государственные деятели, обвиняя Ганзу в помощи русским. Начиная с конца XIII века шведские короли обещали Ганзе далеко идущие привилегии при единственном условии: прекращении торговли с Русью. В середине XIV в., в то время когда Швеция вела упорную борьбу с Новгородом, Герхард Скютте, хауптман Финляндии, обещал Ревелю обеспечить беспрепятственную торговлю его купцам в своих владениях лишь до тех пор, пока они не будут вести торговлю с Русью. Несмотря на запрещения Швецией торговли с Русью, первое из которых последовало 2 июня 1349 г., ганзейцы продолжали привозить на Русь прежние товары. Недаром король Швеции Магнус, предъявляя ганзейцам множество обвинений, считал необходимым особо подчеркнуть ту роль, которую играла поддержка Ганзы для Новгорода. Он перечисляет все товары, составлявшие ганзейский импорт в Новгород: оружие, сукна, соль, железо, квасцы. Иногда поэтому шведы не останавливались перед насильственным захватом ганзейских товаров. Поэтому новгородский ответ Калите в передаче новгородской летописи был столь же лаконичным: «Того у нас не бывало от начала миру, а ты целовал крест к Новугороду по старой пошлине новгородскои и по Ярославлим грамотам». Этот чрезвычайный московский (от ордынского) запрос был, несомненно, связан с подготовкой хана к польской войне. Отказ новгородцев положил начало новому острому московско-новгородскому конфликту. Князь Иван зимой 1339/40 годов вывел своих наместников из Новгорода, что означало формальный разрыв всех отношений [329]. Однако завершать этот спор довелось уже сыну Калиты Симеону Гордому. Вступив на престол после смерти отца, он повел дело по тому же самому сценарию, который разработал князь Иван в 1332 году. Захват на границе московскими войсками Торжка, затем посредничество митрополита (чтобы – и войны с Севером не было, и северяне поняли – ну не самодурство это, с «черным бором». Совпало так). И, наконец, желанный «черный бор». После чего новгородцы не платили этих денег до самого Дмитрия Донского. Таким образом, только после смерти Ивана решились «хвосты» по делу Александра.