Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
И вот когда ему становилось «смутно и страшно», когда даже «непогрешимый» Гегель вдруг начинал (как ему временами все-таки казалось!) «врать и фальшивить», когда он чувствовал, что теряет всякую веру — и в Россию, и в дворянство, и в самодержавие, тогда, чтобы спасти эту веру, он прибегал к надежной безукоризненности математических законов.
«Конечно, — рассуждал он, — надо согласиться, что Самодержавие Иррационально, но приданное к Иррациональности русского Племени даст в этом синтез — Рациональность, по той же причине, по которой минус на минус дает плюс…»
* * *
Восемнадцатого декабря 1853 года зал заседаний шестого департамента Правительствующего сената был переполнен. Председательский колокольчик звенел беспрестанно. Писари, фиксировавшие каждую реплику, едва успевали макать в чернильницы свои проворные перья. В самый разгар заседания по сигналу министра юстиции в зал ввели под конвоем частного пристава Стерлигова. Обер-прокурор, поднявшись с места, громко и с подчеркнутым беспристрастием в голосе зачитал уже известное всем «рукоприкладство» Егорова. После внушительной паузы, которая должна была вместить в себя глубокие и печальные раздумья Сената, Стерлигову были заданы вопросы «об истязаниях, учиненных арестанту Егорову». Пристав, несмотря на зловещую торжественность обстановки, держался уверенно, отвечал спокойно и рассудительно.
— Можно ли поверить, — говорил он, — чтобы человек, пробыв одиннадцать часов со скрученными руками, мог впоследствии действовать ими свободно, не чувствуя сильной боли и не требуя медицинского пособия, и даже свободно писать, надевать сюртук? Не благоугодно ли будет к тому же обратить милостивое внимание на то, почему не приносил на меня жалобу Егоров в то же время господину обер-полицмейстеру, а впоследствии в судах уголовных. Я могу поклясться перед вами, как перед Богом, высокочтимые господа сенаторы, что меры, употребленные мною, были кроткие убеждения сказать истину и тем оправдать невинных, убеждения святостью и великостью дней, в которые производил я дознание, убеждения в облегчении наказания как добровольно сознавшемуся преступнику — вот что руководило моими действиями в открытии этого важного преступления.
Кротки ли были «меры», употребленные частным приставом, или нет, Александр Васильевич изобразил их в «Смерти Тарелкина» в том виде, в каком они предстали в «рукоприкладстве» Егорова, а не в ответах Стерлигова. Нет, не потому, что он не верил Стерлигову — конкретному частному приставу, а потому, что волей судьбы узнал нравы других, бесчисленных трудяг-стерлиговых, вовсе не чуждых той «механике допроса», которую продемонстрировал его Расплюев, расследуя фантасмагорическое дело об оборотничестве, и потому, что нельзя было не понять, что те, кто диктовал Егорову его «рукоприкладство», должны были изобразить для правдоподобности именно такие истязания, какие широко применяются в полицейских участках по всей России.
«Кобылин имел смелость вывести на сцену, — писал известный литератор рубежа XIX— XX столетий Александр Амфитеатров, — весь следственный арсенал дореформенного застенка квартала: пытка полотенцем, пытка бойлом городовых, пытка темною, пытка жаждою».
Да, было от чего прийти в ярость министру внутренних дел Петру Александровичу Валуеву Прочитав первую редакцию «Смерти Тарелкина», он «ужаснулся и содрогнулся» и самолично наложил на пьесу запрет, написав на полях: «Сплошная революция».
На заседании 18 декабря, несмотря на все старания сенаторов, единогласия достигнуто не было. Заседание продлилось до позднего вечера и было перенесено на 22-е. Но и в этот день, как явствует из протоколов, «между гг. сенаторами произошло разногласие». Мнения всё больше и больше раскачивали дело:
— Кобылина от суда освободить.
— Признать Кобылина виновным в незаконном сожитии с Деманш.
— Признать Кобылина виновным в соучастии в убийстве.
— Не разрешая дела в существе, возвратить оное для доследования.
Объявил свое мнение на этом заседании и Кастор Никифорович Лебедев.
— Не подлежит сомнению, — говорил он, — что убийство совершено рассчитанно, из видов и хладнокровно. Дело это поставлено Шлыковым в самое затруднительное положение. Вопрос идет о том, назначать ли новое следствие или решить дело по показанию людей. Я не ожидаю ничего от нового следствия. Есть неясность и невероятность в показаниях сознавшихся убийц, не совсем достоверно само следствие, но прикосновенность лиц высшего круга, по моему мнению, несомнительна.
Обер-прокурор упорно настаивал на том, чтобы были проведены очные ставки Сухово-Кобылина с его дворовыми людьми. И Сенат принял такое решение. Александру Васильевичу было предписано явиться на допрос, но он ответил резким отказом.
«Комиссия признала нужным вытребовать меня к заседанию и дать мне очные ставки с открытыми по делу сему преступниками, — писал он в объяснительной записке. — Приняв во внимание 1138 статью, в коей сказано, что “очные ставки господам с их слугами даются в том только случае, если они оказываются участниками в одном и том же преступлении”, я нахожу, что ставки, которые Комиссия намерена дать мне с людьми моими, будут или прямо противны смыслу закона, или для лица моего оскорбительны, ибо Комиссия не иначе имеет право дать мне очные ставки, как разумея меня участником в преступлении людей моих».
На очные ставки он не явился. Дело ввиду разногласий было перенесено в Общее собрание московских и петербургских департаментов Сената.
Потом в суд пошло, потом дальше. Дело накопилось вот, говорят, какое: из присутствия в присутствие на ломовом возят.
«Дело», действие первое, явление I Двадцать шестого июня 1853 года состоялось заседание в Общем собрании департаментов. Но и здесь сенаторы взялись спорить пуще прежнего:
— Оставить Кобылина в подозрении!
— Освободить от суда!
— Признать участником преступления!
— Присудить церковное покаяние за незаконную любовную связь!
— Оставить в подозрении по поводу оной связи!
— Привлечь за неявку на очные ставки!
— Не привлекать!
По разногласию в Общем собрании дело препроводили в Министерство юстиции, откуда и была прислана обстоятельная резолюция, составленная обер-прокурором Лебедевым и подписанная министром юстиции Паниным.
Второго октября резолюция была зачитана в Сенате. В ней говорилось:
«1. Убийство Симон-Деманш совершено не в ее квартире и не на месте, где найдено тело.
2. В настоящем деле, при явной неполноте и очевидных недостатках следствия, признание крепостных Сухово-Кобылина не удовлетворяет требованию закона, а при разночтении на каждом шагу представляется весьма сомнительным и даже неправдоподобным. А посему сознания Егорова, Кашкиной, Козмина и Алексеевой об убийстве Симон-Деманш не могут служить основанием к осуждению их как убийц ея.
3. Многие обстоятельства дела навлекают на Сухово-Кобылина, несмотря на его упорное запирательство, подозрение если не в самом убийстве, то в принятии в оном более или менее непосредственного участия, а также подозрение в подговоре людей своих принять убийство на себя».
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
