«Дело», действие второе, явление VIII С резолюцией министра юстиции не согласились три сенатора — Нечаев, Отрощенко и Крута. Они выразили особое мнение, суть которого сводилась к тому, что дело нужно закрыть на основании признания дворовых людей. Без этих трех голосов Сенат не мог утвердить резолюцию, и «дело сие по несогласию гг. сенаторов с предложением г. министра юстиции было представлено в Государственный совет в департамент гражданских и духовных дел».
В ноябре 1853 года в Государственном совете дело было рассмотрено, а в декабре последовало решение:
«1. Утвердить по сему делу заключение министра юстиции и сенаторов, с ним согласных.
2. Создать Особую Чрезвычайную комиссию для переследования всего дела».
«Его Императорское Величество 11 января 1854 года решение сие высочайше утвердить изволили», — говорилось в деле.
Через полтора месяца комиссия была сформирована и, поскольку резолюцию о ее создании украшала надпись «И Я Николай I», комиссия стала именоваться «Особой Чрезвычайной и Высочайше Утвержденной». Возглавил ее чиновник Министерства юстиции генерал-майор Ливенцов.
Заручившись резолюцией Панина, которая теперь, после утверждения ее Государственным советом и императором, являлась обвинительным документом, имеющим полную власть, 30 апреля 1854 года комиссия постановила:
«Отставного титулярного советника Сухово-Кобылина арестовать и подвергнуть его содержанию под стражею, согласно 1009 статье XV тома Св[ода] законов».
Военный генерал-губернатор Москвы незамедлительно утвердил это постановление.
Седьмого мая Александра Васильевича вызвали в Мясницкую часть «для прохождения некоторых формальностей». Он приехал. Ему предъявили постановление, тут же арестовали и под конвоем отправили в городскую тюрьму у Воскресенских ворот, где посадили в одиночную камеру. А дело вновь закружилось по департаментам, по уголовным палатам, по государственным советам и надворным судам. Великий Слепец, торжествуя свой праздник, погонял ломовых лошадей, восседая на козлах.
Дело по второму кругу прошло все инстанции. Возникнув по рапорту частного пристава, оно взошло «до подножия престола» двух императоров, вовлекло в судебный процесс более двухсот свидетелей, целую армию прокуроров, сенаторов, заседателей, следственных стряпчих и всех высших сановников России.
Это был, без сомнения, самый громкий уголовный процесс середины XIX века. Разговоры о судебных решениях, об арестах, о тюрьме преследовали драматурга до самой смерти. Но даже и смерть его послужила для прессы поводом для бурного обсуждения дела в некрологах.
«Фатальное это дело, — писало в 1903 году «Новое время», — наложило глубокую печать на всю последующую жизнь Сухово-Кобылина и нанесло ему рану, с которой он и сошел в могилу».
«Злосчастное это дело, — сокрушалась «Русская старина», — имело огромное моральное влияние на покойного А. В. Сухово-Кобылина и на всю его деятельность, он отказался от света, от всякой общественной деятельности, зарыл себя в деревне и умер на чужбине».
«Знаменитое дело, — вторили «Санкт-Петербургские ведомости», — навсегда оставило в нем неизгладимый след. Оно ранило его глубоко и жестоко».
«Несчастная история, — говорилось в некрологе, напечатанном в «Московских ведомостях», — внезапная гибель какой-то француженки заставила А. В. Сухово-Кобылина уединиться в деревне, а впоследствии большею частью жить за границей».
За границей, кстати, разговоры о деле настигали его с таким же постоянством, как и в России. Их мог завести любой соотечественник, например писатель Боборыкин, встречавшийся с ним в Париже и потом припоминавший: «Не мог он и до конца своих дней отрешиться от желания обелить себя при всяком удобном случае. Сколько помню, и тогда, при нашей встрече в номере “Hotel de France”, он сделал на это легкий намек. Но у себя в Больё М. М. Ковалевский, его ближайший сосед, слыхал от него не раз протесты против “клеветы”».
Едва ли он «обелял себя» в таких случаях по собственной инициативе. Журналист Юрий Беляев, не раз приезжавший к нему в Кобылинку брать интервью и не единожды пытавшийся завести разговор о «фатальном деле», пишет:
«О драме своей жизни он говорил мало. Вокруг него тревожно шептались, боясь чем-нибудь встревожить старые раны. Но в кабинете над кроватью висела бледная пастель французской работы в золоченой раме. Хорошенькая женщина в светло-русых локонах и с цветком в руке глядела оттуда задумчиво и улыбалась загадочно-грустно.
— Вот это она! — просто сказал однажды А. В., потом отвернулся и стал говорить о чем-то другом».
Фатальность дела состояла еще и в том, что оно фатально связало его литературную славу со славой арестанта, подозреваемого в убийстве.
«Своему пребыванию в тюрьме покойный обязан тем, что написал “Свадьбу Кречинского”», — напоминали в некрологе «Русские ведомости».
«Мы обязаны тремя превосходными пьесами ужасной случайности, — писала газета «Россия», сообщая о кончине драматурга, — “Свадьба Кречинского” — это плод тюремной тоски».
«Подумайте только, ведь “Свадьба Кречинского” написана в тюрьме! — восклицало в траурной статье «Русское слово». — Эта пьеса — как бы та цена, которою судьба расквиталась с ним за мучения. Кто знает, если бы не было в жизни Сухово-Кобылина тюрьмы, не было бы и этой пьесы».
* * *
«Свадьбу Кречинского» Александр Васильевич задумал писать еще во время своего первого ареста. Предварительные наброски некоторых сцен он сделал в начале 1852 года. Но заняться пьесой всерьез он не мог: вызовы в полицию, допросы и объяснения, хождения по департаментам — всё это отнимало и силы, и время. Он чувствовал желание писать и был раздражен невозможностью уединиться, успокоиться, забыться. Обстановка в доме была более чем тревожная: отец часами простаивал на коленях перед иконами и с отчаянием молил Бога прибрать его от позора в могилу, мать и сестры беспрестанно ездили в Петербург, добиваясь приема у государя, и возвращались в слезах; к одной беде прибавилась другая — младшего брата Ванюшу постигла тяжелая душевная болезнь, и лечение у лучших докторов Москвы и Петербурга не приносило никаких надежд на выздоровление. Уголовное дело угнетало всю семью. Александр Васильевич был разбит, измучен, издерган. И вот — одиночная камера, узенький дощатый стол у стены, казенная чернильница, бумага и перья… Он почти готов был радоваться этим глухим тюремным стенам, надежно скрывшим его от мира.
