— Эврика, сынок! Эврика! Гениально! Вот тебе и решение… — Подбрасывая сына под потолок, чему-то радовался родитель. — А я тут думаю, голову ломаю, — обрадовано вскрикивал он. — А оно вот где, оказывается… Устами младенца… Это я не про телевизор, я про тебя! Гордись, сын! Это у тебя врождённое, это наследственное. Молодец, вовремя, но… Никаких нам ветеринаров, сынок, никаких торгашей-олигархов! Будешь только военным! Только как я!! Только по моим стопам… Династия у нас с тобой будет.
В одном из перелётов от потолка к отцу и обратно, мальчишке удалось всё же уцепиться за папину шею, прилипнув, он предупредил:
— Ладно. Но только чтоб везде можно было заходить, даже туда… к девчонкам.
Отец и с этим согласен был.
— Да если надо — когда надо! — мы и туда войдём. Молодец, сынок, учись пока.
20
Накрылся отпуск
Грустно, вместе с тем светло и торжественно звучала музыка старинного вальса «Осенний сон» из окон клуба посёлка Нижние Чары. Музыка лилась широко и сильно, во все стороны. Окна в классе распахнуты, посёлок замер. Оркестр играет. Духовой. Музыку. Не похоронный марш, а… вальс. Как на танцах, когда-то. Событие! Виданное ли дело! И забыли уж почти, а вот, играют духовики, звучит музыка! Человек пятнадцать местной детворы — мал мала меньше — мгновенно прибежали, собрались, толкаясь и шмыгая носами, расселись на полу оркестровой комнаты, у двери. Дядя Серёжа разрешил. Руководитель. Только чтоб не шумели, сказал. Ребятня во все глаза смотрела на музыкантов и на инструменты, особенно на Стёпку — с завистью и уважением, — повезло! — молча переглядывались. А слов у них в глазах, «тыщи мильонов», и все только с восклицательными знаками…
А музыканты играли… Хоть и после большого перерыва, но играли. Наслаждались музыкой, инструментами, слаженностью, звучанием, духом гармонии, красотой произведения… И собой, конечно. Своей сопричастностью.
Раз, два, три…. Раз, два, три…
Дядя Веня, баритонист, как и все музыканты самодеятельного оркестра клуба посёлка Нижние Чары, сидя в «парадном» костюме в новом классе, на стуле, пока правда без пюпитров, механически шлёпал ногой вторую и третью долю вальса, для сильного и правильного звука, с прямой спиной, широко расставив колени и держа инструмент перед собой, с чувством исполнял свою партию. Вёл тему. В «До миноре», на три четверти, на лиге… Ля-а-а, до-о-о, ми-и-и, соль… Со-о-оль, фа-а — до, ми-и-и, ре-е-е… Мягко, но верно дядя Веня вводил слушателей в мир осенней природы, в мир остывающих чувств, в мир осени, в мир затухающей жизни… И лица музыкантов этому соответствовали. Были мудрыми, спокойными, в возрасте. Кроме пожалуй трёх-четырёх молодых лиц. На контрасте.
Одним из них был барабанщик Стёпка. За большим барабаном с тарелками. Очень молодой музыкант. Невероятно молодой. Парень ещё, мальчишка. Лет десяти, двенадцати. Раскрасневшийся, взволнованный, но заметно счастливый. Во взрослом настоящем оркестре! Настоящую музыку играет! Восторгом и гордостью горящими глазами и молодостью. Словно спелое яблоко в корзине с лежалыми, морщинистыми плодами. Украшал собой корзину, как тот зелёный листок на ветке осеннего дерева. Вихрастый, ушастый, быстроглазый, курносый, розовощёкий, с конопушками, раскрасневшийся, наверняка очень подвижный, сейчас очень сосредоточенный, просто очень сосредоточенный, но невероятно счастливый (горящие уши это выдавали, румянец и глаза), косил глазами то на ровесников и прочую мелюзгу у двери, то на метрономом шлёпающую ногу баритониста дяди Вени. Сильную долю колотушкой стучал, тарелками дополнял две оставшиеся… Тум-м, Да-та, Тум-м, Да-та…
Здесь же и Верочка с флейтой, и Тимофеев с трубой. Но они в составе не постоянные музыканты, не основные. Но молодые, свежие, профессиональные, особую силу и чистоту звучания оркестру сейчас придавали. Это украшало его, оркестр звучал особенно слаженно и напевно. У дяди Серёжи, руководителя оркестра, даже тонкий румянец на лице выступил. От удовольствия, от восторга и гордости. Он же всё слышит, он так и хотел, так и ждал… А музыка вальса лилась, звучала… Порой величественно, порой чуть фривольно, как бы сопротивляясь той навязчивой грусти.
Остальные деревенские музыканты были пожилыми. Время! Жизнь! Условия!! К тому же не по конкурсу красоты подобраны, а по состоянию души, пониманию и любви к музыке. Были и женщины. Тоже в возрасте. Каждая с огородом, каким мелким хозяйством за плечами, с внуками, но с любовью к музыке. К оркестру. Ещё с тех времён, кто с горбачёвских, кто с брежневских, а может кто и раньше. Одна из них, например, из «последних». Она на альтушке. С косынкой на шее, стоптанных туфлях, толстощёкая, лобастая, грудастая, с пухлыми руками, в кофте и длинной юбке. Ис-Та-та, Ис-Та-та… исполняет. Старательно. Чуть стесняясь гостя, но держит партию очень не плохо. Почти без ошибок, на память. Подчёркивает своей важной партией плавность звучащей грусти в мелодии. Была ещё одна женщина, тоже музыкантша, другие почему-то не подошли — хотя им, говорят, передали — не подтянулись, по болезни какой или с внуками дома остались, но тромбонистка пришла. И гудит теперь, двигает кулисой, косясь когда в нотную тетрадь, больше на трубача Тимофеева. Она его хорошо помнит. Вот таким вот, как её внук Стёпка теперь (это он сейчас на барабане стучит). А Женька её, кажется, не узнаёт… Время. И камни, говорят, время меняет, не то что лица.
Льётся музыка, бухтит алтушка, сливаясь с тенором и тромбоном. Звучит вальс.
В такт раскачиваясь, дядя Серёжа, руководитель оркестра, кларнетом и глазами дирижирует.
Едва заметная игривость и сопротивление «осени» особенно слышались во второй цифре вальса, ещё сильнее в четвёртой, когда они — молодые — и труба, и флейта! — где терцией, где на кварту, игриво — когда связно, с ленцой, когда коротко, с акцентом, расходились — четвертной нотой с восьмушкой — спорили с величием и неколебимостью мудрой природы, её старостью, демонстрируя биение молодых сердец, как течение весенней воды подо льдом. Демонстрируя тем самым протест и уверенность в своём будущем, в своей необоримой силе, но… жизнь есть жизнь… Уступили всё же в финале умиротворённости природе и её… повторимости. Да-да, повторимости! Потому что последний аккорд исполнили не в миноре, как в партиях записано, а в мажоре. И вверху, и внизу аккорда, ноту «ми» исполнили чистой, без бемоли… Финальный аккорд прозвучал утверждающим, мажорным.
— В общем, хорошо… Молодцы, — как обычно похвалил руководитель. — Не забыли. Но звучок всё же не такой, не тот… Строй неважный… — как и раньше нахмурился, заметил. — Нужно репетировать. — Кладя кларнет на колени, повернулся в сторону Веры и Женьки, с усмешкой коротко заметил. — Хулиганим, да? — намекая на мажорный финал. Флейтистка и Евгений ответили весёлой озорной улыбкой. — Но минор всё же лучше! Так по партитуре. — Подчёркивает дядя Серёжа и дальше, чтоб не забыть, говорит барабанщику. — Стёпка, ты, конечно, молодец, но торопишься. Чуть-чуть, но загоняешь, не держишь темп. Сильную долю чуть сдержаннее надо стучать, чётко, но мягко… вальс же… А ты и тарелками ещё своими шлёпаешь, гремишь, оглушаешь. Думать же надо. Чувствовать… Чтоб душа пела…. Не только у тебя, у всех нас, главное, у слушателей… — Напевая, и рукой дирижируя, показывает Стёпке нужный темп. — Та, та, та-та… Вот так надо, понял? Мягко-мягко, твёрдо, но нежно…
