– Смотри, Мария, я обязан предупредить тебя. Луг и река напичканы минами. Прощай, Мария!
Скендер сел в машину и резко рванул с места, не зажигая фар.
– Ети его мать, и что теперь? – вздохнула я. – Мины на лугу и в речке. Что я теперь скажу Гарольду? Подумает еще, что я увела его, чтобы прикончить…
– Мария! – крикнул Гарольд. – Куда ты подевалась?
Ночь, туман… «Где ты, Мария?» – спросила я себя.
Направилась к Гарольду и дереву, неспешно, и тут подумала, что скорее сама взорвусь после слов Скендера, чем мины на лугу перед нами. «Может, соврал? – подумала, продолжая борьбу с собственными мыслями. – Что теперь, что теперь, Мария? Сказать ли Гарольду? Может, вернуться? Это было бы лучше всего. Так, значит, надо сказать ему. Джон, – подумала я, – где же ты? Здесь роман сочиняется почище, чем у Мейлера». В темноте я налетела на Гарольда, который принял меня в нежные объятия и пошутил в моем стиле:
– Наша первая брачная ночь!
И тут, в той стороне, куда уехал Скендер, вспыхнули в небе два прожектора, словно автомобиль сел на задницу и его фары уставились в небо. И в свете этих лучей раздался ужасающий взрыв, который, как дирижер, дал знак оркестру пулеметов разразиться очередями. В разных направлениях полетели яркие и веселые птицы трассирующих снарядов, и по этому сигналу стороны стали соревноваться в интенсивности огня.
Гарольд обнял меня, прикрыл своим телом, а дерево за нами трещало так, словно в его ветвях и стволе после сражений в Косове застряли патроны и гранаты, которые ждали своего часа, чтобы вновь взорваться. Я лежала под Гарольдом, и ничего лучше не могла придумать, как сказать с улыбкой:
– Первая брачная ночь…
И ничего лучше придумать не могла.
– Ты крепко спала, – сказал Гарольд, сползая с меня, и мы вместе стали выползать из могилы. Гарольд старательно отряхивал с себя и с меня иссеченные ветки дерева и тяжелую илистую землю. Не поднимаясь на ноги, мы стряхивали с себя землю, я вытаскивала из волос сломанные веточки… И мы все продолжали лежать, глядя на старую липу, которую будто только что изуродовал топор дровосека. Сразу за ее стволом зияла воронка от разорвавшегося снаряда.
– Бог есть, – прошептала я.
– Есть ты, значит, есть и Бог, – нежно прошептал Гарольд.
– Неужели мы живы? – говорю. – Бог впервые меня спас!
– Светает, – напомнил Гарольд. – Пора идти.
– Мне страшно, – говорю.
– Чего вдруг?
– Да нет, прошло…
Я приподнялась из могилы и опять увидела старую полуразрушенную липу, груды ила, выброшенного взрывами из земной утробы. Гарольд смотрел на меня, не понимая, что я там увидела и почему перестала бояться.
Перед моими глазами в этом хаосе новой агрикультуры… Словно говорит мне: «Доброе утро!» Или: «Не бойся, я здесь! Это я, одуванчик!» На тонкой ножке светился белый мячик созревшего одуванчика. Мины, гранаты рвут вокруг него воздух, надломленное дерево над его головой… И ничего! Одуванчик стоит, как победитель, и будто протягивает мне руку.
Гарольд ничего не понял из моего диалога с одуванчиком.
– Посмотри на него, – говорю я ему. – Остался в живых! Только травы не страдают от хаоса войны. Смотри – похоже, эти создания хранят в себе высший порядок и высший закон. Как сказала бы госпожа Анна Ахматова: гармония, без которой наш мир невозможен. Да, да, высший закон существует, Бог, или природа, сохранили одуванчик! Может, и нас?
– Нам пора, – говорит Гарольд.
Я не смотрела на Гарольда. Я оценивала не слова, а луг, реку, журчание которой доносилось до нас, справа должен быть мост, он был не виден в ночи… От луга до реки было метров двадцать. Я прощупала первый метр луга.
– Ты куда, Мария? – схватил меня за руку Гарольд.
– Простите, капитан, перед вторым шагом я должна вам кое-что сказать.
– Может, потом, когда мы переберемся в Сербию?
– Да, конечно, но я хочу, чтобы мы пришли туда без лжи.
– Мне не о чем врать в твоей Сербии. Я туда иду не только из-за тебя, но из-за всего того, что случилось в Косове. Я объявил об этом вслух, заплатив не только любовью к тебе.
– Да, себе ты не соврал, только мне…
– Кто тебе это сказал?
– Майор Шустер.
– Почему именно он?
– Я переспала с ним, когда узнала правду о тебе.
– Почему именно с немцем?
– Потому что и с американцем: я шла до конца.
– Что за американец?
– Сержант Джон.
– Ты и с ним спала?
– Храпела… – отвечаю в своем стиле.
– Не понял?
– Когда я проснулась в его палатке, он сказал, что я храпела.
– Оставь ты эти сербские шуточки!
– Я не успела научить тебя смеяться в самые трудные минуты, а это – наша национальная особенность. Но при этом мы не лжем…
– О'кей, – говорит Гарольд. – Ты права. Забуду про немца и американца.
– И про жену Дженет, и про сына Оливера восьми лет.
– Я их бросил ради тебя, просто не было случая рассказать тебе о них. Попросту говоря, я любил тебя так сильно, что мог и соврать.
– Это была страсть, не любовь.
– Бога ради, Мария, разве ты не видишь, на что я способен ради тебя. Я бросил все для того, чтобы жить с тобой в твоей стране!
– Не знаю, будешь ли ты любить меня после всего, что с нами случилось. Любовь – еще не доказательство, что ты именно из-за меня бросил родину, жену, сына…
– Что за доказательство? Я от тебя доказательств не требую!
– Ты доказать не только мне должен, но и моей стране, если после всего захочешь навсегда остаться в Сербии.
– Мы будем жить вместе…
– Будем, если останемся в живых.
– Нас от этого отделяет только луг. Разве за ним не твоя страна?
– Я должна кое-что сделать для своей страны, чтобы она тебе поверила, что ты не шпион, а человек, который хотел помочь ей.
Передо мной был человек, которого я больше не любила. Передо мной была Сербия. Я не хотела вести капитана Гарольда через луг, чтобы его убила мина, как новый взрыв ненависти к моей стране. Моя же смерть для Сербии не значит ничего. Скажут: так тебе и надо, блядь оккупантская!
Ой, Сербия, да пошла бы ты на хуй, первая рвану через лужок! Если останусь в живых – подарю вам Гарольда, и вы покажете его по телевизору как коронного свидетеля против НАТО.
Я осторожно шагала по лугу. Не знаю зачем, но туфли сбросила, как будто босой легче пройти минное поле. Босая, на лугу, вспомнила рассказ матери. Отправляясь с отцом на работу, она шла по лугу впереди него, сбивая росу, чтобы отцовские ботинки не отсырели. Это была любовь…
