эля, потом разложил перед собой инструменты. Эль оказался сильным и вскоре ударил в голову. Он почувствовал, что голова закружилась, он словно отделился от тела. Тепло, ощущение опьянения, полный живот сморили его. Он медленно опустил голову на руки и…
Холодный порыв ветра схватил его за шею, наполовину разбудив. Кто-то произнес его имя. Сначала он решил, что Бет, но, выйдя из приятного забвения, узнал скрипучий голос Терна.
Огонь ярко горел, раздуваемый ветром, дувшим из открытой двери. Бет все еще сидела на стуле, но неподвижная и молчаливая, глядя на пламя. Он произнес ее имя, но она не ответила. Терн опять позвал его, и он посмотрел наружу, в темную ночь. И почувствовал внезапный холодок страха. Он собрал инструменты в мешок и вышел из дома.
На темной улице стояла высокая фигура, Терн; его рога чернели на фоне ясного неба. От него шел сильный запах земли. Он подошел к Томасу, его одежда из листьев зашуршала.
— Работа не закончена, Томас.
— Я боюсь за мою жизнь. Слишком много народа знает о том, что я делаю.
— Важно закончить лицо, остальное не имеет значения. Твой страх не имеет никакого значения. Ты согласился работать на меня и должен идти в церковь. Сейчас.
— Меня схватят!
— Тогда я найду другого. Возвращайся к работе, Томас. Открой мне глаза. Это необходимо сделать.
Он отвернулся от Терна и вздохнул. С Бет что-то не так, и это беспокоило его, но с ночной фигурой спорить было невозможно, и он устало потащился к церкви.
Вскоре деревня растаяла за ним, а церковь, наоборот, резко вырисовалась на фоне ночного неба. Ярко горел костер сторожа, приятная осенняя ночь пахла древесным дымом. Сам сторож, похоже, танцевал — во всяком случае Томасу так показалось. Томас вгляделся и быстро сообразил, что, пока Джон спал, его одежда занялась. Сейчас он тушил пламя, ударяя по своим леггинсам; его тревожные стоны напоминали вечерний крик кабана.
Смешное мгновение прошло, и Томаса охватил внезапный гнев. Слова Терна, словно острые ножи, оставили глубокие раны в его гордости: его страх не имеет никакого значения. Важна только работа. Его схватят, и это, конечно, не имеет никакого значения. Он будет висеть, медленно задыхаясь, на замковой виселице, и это не имеет никакого значения. Найдут другого!
— Нет! — громко сказал он. — Нет. Я не буду работать на Терна сегодня ночью. Сегодняшняя ночь — моя. Черт побери этого Терна. Черт побери это лицо. Я открою ему глаза, но не сегодня. Завтра.
Бросив последний взгляд на сторожа, который уже погасил огонь и опять улегся спать, он повернул обратно к деревне.
Но, подойдя к дому, он заметил через маленькое окно свет огня, и его гнев сменился внезапным страхом. Ему стало плохо, он захотел закричать и предупредить деревню. Голос в голове настойчиво требовал повернуться и идти в ночной лес. Дом, когда-то с радостью встречавший его, стал опасным и угрожающим. Он, казалось, был окружен аурой и вырван из настоящего мира.
Он медленно подошел к маленькому окну, прислушиваясь к потрескиванию и хрусту пламени. В воздухе плыл приятный древесный дым. Где-то в деревне лаяли собаки.
В нем росло зловещее предчувствие, которое удавкой затягивалось у него на шее; голова кружилась. Но он сумел взглянуть в окно. Он не упал в обморок и даже не закричал, хотя после того, что он увидел, часть его сознания, часть его жизни улетела от него прочь, бросила его, заставила высохнуть и состариться, заставила почти умереть.
Терн стоял спиной к огню. Его лицо закрывала яркая и ужасная маска из осенних листьев и шипов терновника, из-под нее вились темные волосы. Руки были обернутые вьюном и плющом, пронизанными веточками дуба, вяза и липы. За исключением этих клочков природной одежды он был совершенно обнажен. Черные волосы на теле придавали ему вид обгорелого ствола дуба, сучковатого и потрепанного временем. Его мужское достоинство было гладкой темной веткой, длиной с полено.
Бет стояла перед ним на коленях, опираясь локтями. Юбки валялись за ней на полу. Желтое пламя бросало мигающий свет на ее расплывшееся бледное тело, и Томас в отчаянии едва не закрыл глаза. Он сумел задушить в себе вопль страдания, но не мог не смотреть.
И, несмотря на боль, он не издал ни звука, когда Терн опустился на ждущую женщину.
Когда он подбежал к церкви, сторож уже стоял, держа в руке тяжелую палку. Томас Уайет сшиб его на землю и выхватил горящую головню из жаровни. Закинув мешок с инструментами на плечо, он вошел в церковь и поднял головню повыше. Лестница стояла у балкона. Бледное лицо поглядело на него, сверху вниз, и лестница задвигалась. Но Саймон, сын мельника, не успел. Отбросив горящее дерево, Томас прыгнул на приставную лестницу и стал подниматься.
— Томас, я просто глядел, — крикнул Саймон, а потом попытался отпихнуть лестницу. Но Томас уже вцепился в балкон, подтянулся и вытянул себя на галерею. Он не сказал ни слова Саймону, который отступил к стене, в которой лежал камень.
— Томас, ты не должен касаться его!
В темноте глаза Саймона казались сияющими сферами, наполненными страхом.
Том взял его за плечи и отшвырнул к балкону, а потом еще и ударил камнем.
— Нет! Томас, нет!
Более молодой человек перевалился за край балкона. Он сражался за жизнь, вися на кончиках пальцев.
— Обманут! — прокричал Томас. — Все обман! Околпачен! Рогач! И вы все знали! Вы все знали!
— Нет, Томас. Клянусь богом, все не так!
Томас схватил свой тяжелый молоток и взмахнул им. Левая ладонь Саймона исчезла с края, он оглушающе заорал от боли.
— У ней не было другого способа! — истерически завопил он. — Нет! Томас, нет! Она сама выбрала этот! Сама! Это подарок Терна вам обоим!
Томас опять взмахнул молотком. На краю балкона остались только кровавые пятна от перебитых пальцев, Саймон рухнул на пол и затих.
— Вы все знали! — крикнул Томас Уайет. Он вынул камень и и положил лицом вверх. Терн наблюдал за ним из темноты через полуоткрытые глаза. Томас видел каждую черту лица, каждую линию. Рот изогнут в насмешливой ухмылке, глаза
