Книга Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

хочу. В 6-м начинается тошнота. Терплю, страдаю. Что делать?! Болей от язвы нет, или почти нет. Теперь мне делают впрыскивания «histropa» — это 1 раз в 3 дня. 12 впрыскиваний. Этот состав «Hisbs» — atropine, histidine, scopolamine et l’ion brome. Сделано пока 3. Тошноты с последствиями меня ослабляют. Остатков пищи нет, одна очень кислая жидкость, даже обжигает гортань! Я, кажется, опять худею. На ноги страшно смотреть. И при всем этом — очень хочу писать! Да, тяжелый висмут мне достанут. Но, думаю, он мне не так уж нужен. Только бы избыть эти тошноты-рвоты! Желудок очень расширен и вял. Сейчас написал Елизавете Семеновне, чтобы запросила доктора: я должен быть у него только через месяц! Еще 9 впрыскиваний по 3 дня = 27 дней. М. б. опять назначит женатропин? — Все о себе я. Милая Олюночка, опять больна! Господи, помоги ей — светику моему! Помоги, Пречистая! Олюна, зачем ты к знахарке хочешь? Я верю, что есть особенные люди, которые могут влиять на кровотечение (Гр. Распутин128), но у тебя не постоянное это, — влияние [может] сказываться во время кровотечения — какое-то воздействие на сосуды. Не утомляй себя хозяйством. Возобновление болезни — от усиленных хозяйственных хлопот, уверен. Олюша, когда ты мне поверишь, что я люблю тебя всей силой моих чувств? что ты _в_с_е_ для меня? Предельным счастьем было бы — увидеть тебя. Если бы ты приехала — вот награда за все, за все. И если я «с ужасом» — как ты пишешь, — «отмахиваюсь», так это от страха за тебя: вдруг ты заболеешь!? Что, что я могу сделать, _т_а_к_о_й, сам больной?! Сердце разорвется. — Мои писанья _н_и_к_о_г_д_а_ не закрывали тебя. Напротив: ты даешь мне душевные силы, я хочу как бы для тебя писать. Никто, никогда не закроет тебя для меня. До — конца жизни! Пусть я не видел тебя… но я _з_н_а_ю_ тебя, я чувствую тебя, — ты мне самая родная душа в мире. — А я испугался: 14 дней нет письма! Или больна, или — отвернулась, негодуя, что я согласился печатать свои статьи129. Ах, я все сам знаю, газета не блещет выдержкой, но вдумайся: читают _т_а_м, до дыр… оголодавшие 2–3 миллиона! Это _м_о_и_ читатели! Вот это меня _в_з_я_л_о_. Я попытаюсь сказать доброе и нужное, сколько в силах. Но ты не укоришь меня? Видишь, как я ценю твое — ко мне. Я все хотел бы делать в полном с тобой согласии. И знаю — мы ни в чем не расходимся. Разве с разных точек смотрим. На происходящее в мире я смотрю ныне, как на выполняющийся Божий План. Тогда ничто не удручит. Погоди, я м. б. выскажусь с полнотой, возможной. Лишь бы быть здоровым. Сто-лько надо сказать! И сто-лько изобразить! Я — переполнен, несмотря на недуг мой. Олюша, я просил в письме 29-го IX — выбери сама главы из «Солнца мертвых». Я пока взял и вчера переписывал (сокращая) главу «Чудесное ожерелье»130. Берлинское издательство (немецкое) хочет новую книгу — «Чертов балаган» (* и русское издательство просит еще.), — а я не в силах приготовить ее к переводу. Как на грех. Мне надо бы в 4 руки работать. Вот, мое онемение-то… я весь год этот как бы ожидал чего-то… болезни? Твой сон в канун решения Antoine’a… — Покров Пресвятой Богородицы! Может быть это ко мне имеет отношение? Через _л_ю_б_и_м_у_ю, через _с_в_я_т_о_е_ для меня. Дай же, Господи, немного _п_о_с_л_е_д_н_е_й_ Милости нам обоим! Олюша, я пошлю тебе твой рассказ чудесный «Яйюшку» отдельно. Доктору скажу — написать тебе. Он — бедняга, умучен жизнью. Как он постарел за этот год! Не томи себя: твой Ванёк почти здоров, — надо лишь на нервы повлиять, чтобы как-то стянули желудок. Конечно, у меня высокая кислотность, пилор не пропускает кислую жидкость дальше, она скопляется и… сама выбрасывается. Есть же средства против нее? Я читал, что один германский врач нашел лучшее средство, излечивающее hyper aciditi в неделю. Это сок молодого картофеля, розовых его сортов, главным образом. Но м. б. впрыскивания «histropa» помогут. D-r Antoine очень большой доктор, лауреат медицинской академии, мне очень приятен, мой читатель. «Солнце мертвых» его покорило. Я посылаю к нему Ивика, — не может спать. Переутомление от усиленных занятий. Светлая девочка моя, будь же здорова!! — потерпи, лежи — лежи. Я все готов перенести, только бы ты _б_ы_л_а! Как хочу видеть тебя! Хоть миг один! И как боюсь — поехала бы и заболела! Верь, Олёк, возможностью своего выздоровления клянусь, — начаты и оставлены два рассказа для газет (парижской и берлинской). Один очень страшный — и я не доволен заглавием131 — изменю! — «Гадёныш». В основе действительный случай, как сын Троцкого132 — мальчишка 14 лет — доказывал деревенским мальчишкам, что нет Бога: топил икону Божьей Матери в пруду, а она _в_ы_п_л_ы_л_а! Это мне рассказал в Москве, в 22 г. писатель Вересаев133, свойственник которого Петр Гермогенович Смидович134 (правая рука Ленина) был в селе Ильинском, где это случилось. После _ч_у_д_а_ была драка, избил один мальчишка «пархатого гаденыша». А потом создалась легенда… — ночью один старик _п_р_и_н_я_л икону, взял ее с поверхности пруда и — спрятали ее, до времени. Я написал 2 страницы только, — Серов восторгался. Правда, мягко выходило. Но я задумался… — о последствиях — _т_а_м. Я страшусь… я не могу, чтобы мое искусство стало поводом к пролитию крови. Ведь виновники-то всегда в недосягаемости. А — гаденыш — умер уже. И я — при всей моей страстности, при всем моем сознании, сколько страданий России причинено еврейством, — я не могу «бить лежачего»135. Это-то и удерживает меня от печатания «Восточного мотива». Только это. Я слишком повидал..! Другой очерк — из серии «Крымских былей» — «Читатель». Как твой Ваня был сохранен Господом — _ч_е_р_е_з_ одного читателя136. Н_а_д_о_ было Ване написать _в_с_е. А гибель была неминуема: от смерти меня отделяло лишь время на проход от Алушты до Ялты. Я был уже приговорен к расстрелу, это делалось автоматически. — Как странно, теперь у меня, кажется все возможности писать: Анна Васильевна бывает каждый день, средства у меня есть на все, жажда писать, — и — болен. Я достаточно силен, я могу писать у стола, болей нет, но… этот страх надвигающейся тошноты! — Нет, Олюнка моя, никто-никто-никто не может закрыть тебя! И не хочет, — я для «дам» — лишь чтимый писатель, любимый: меня жалеют. И мои отношения ко всем — самые светлые, к чутким читательницам.