слишком поздно. Я не могла заставить себя вернуться. На глаза навернулись слезы. Как же я себя ненавидела.
Остаток дня я писала, ни на что не отвлекаясь. Чарли не объявлялся. Я решила: единственное, что может поднять мне настроение, это если у меня получится по-настоящему стоящая вещь, такая, чтобы не стыдно было показать на семинаре.
Устав писать, сидя в нормальном кресле, я пересела в продавленное и продолжила работать. Потом перешла за кухонный стол, в котором хранились упаковки писчей бумаги. И отыскала записку от Беа. «Думаю, тебе пора начинать рассылать свои тексты в литературные журналы».
Сердце заколотилось в груди, я выпрямилась. И набрала в строке поиска: «“Нью-Йоркер”, отдел современной прозы». Мой мир вдруг раздулся, заметно увеличился в размерах. Я составила письмо: «Уважаемые редакторы отдела современной прозы! Высылаю на рассмотрение свой рассказ “Тринадцать”. Заранее спасибо. С уважением, Лея Кемплер». И нажала «отправить».
Всю ночь мне мерещилось, что телефон вибрирует. Я подскакивала, хватала аппарат – и ничего. Наконец я отключила звук, перевернулась и забылась беспокойным сном.
Днем я два часа гуляла по окрестностям в метели. Вилли-стрит, Дженнифер-стрит и Спейт пестрели старинными разноцветными домами – пунцово-розовыми, голубыми, бледно-желтыми, болотно-зелеными. Почти все – с террасами, и на каждой виднеются какие-нибудь приметы жизни – лопаты для уборки снега, мерцающие гирлянды, садовые столики и кресла, пепельницы. Во дворах под толстым слоем снега еще можно было различить то, что осталось от летних садиков, – проволочные оградки, каменные бордюры, голые шпалеры. Кое-где стояли снеговики в шарфиках и с морковными носами, в некоторых дворах темнели отпечатки «снежных ангелов», за окошками трепетали огоньки горящих свечей. Я бродила по улицам, сгибаясь под порывами ледяного ветра. И думала, что должна была бы сейчас сидеть в одном из этих домов.
Когда я вернулась в квартиру, лицо и руки у меня онемели от холода. Не терпелось засесть за работу. Я постояла под обжигающе горячим душем, потом включила компьютер и писала до темноты. А после меня одолело одиночество.
Одиночество. Иногда мне казалось, я страдаю ужасным недугом. С самого раннего детства мне ночами давила на грудь какая-то тяжесть, иногда я ощущала ее и днем тоже. Это чувство мешало выстраивать отношения с другими, хотя в основе его лежало как раз отчаянное желание близости. В юности мне казалось, что противоядием от одиночества станет любовь. Мне не терпелось стать взрослой и влюбиться. В отличие от других детей я хотела этого больше, чем уехать из дома, научиться водить или попробовать наркотики. Эти вещи меня не волновали. Мечтала я об одном: чтобы кто-то узнал меня досконально и чтобы я тоже выяснила о нем все. И когда я впервые влюбилась – не в Робби, а в парня из колледжа, – это оказалось прекрасно и подтвердило, что я была права. В момент влюбленности тяжесть рассеивалась. Но после одиночество мучило еще сильнее, чем раньше.
Теперь оно разрослось до таких огромных масштабов, что наверняка отпугнуло бы любого нормального человека.
Я закрыла ноутбук и снова растянулась на коврике в гостиной. Подумать только, ведь вчера на этом же месте я чувствовала себя такой свободной, такой счастливой. Теперь же жизнь казалась невыносимой. Вот уже двадцать четыре часа я оставалась наедине со своими мыслями. И за все время словом ни с кем не перемолвилась. Я открыла рот и произнесла:
– Привет!
И вдруг раздался чудесный звук входящего сообщения. На этот раз мне не почудилось. Телефон запищал громко, по-настоящему. Еще не взглянув на экран, я знала, что это Чарли.
Привет! Меня мучило какое-то нехорошее чувство я сел в машину и вот я перед твоим домом. Кошмар, я законченный псих. Могу уехать.
Сообщение оказалось и лучше, и тревожнее, чем я ожидала.
Хочешь войти? – ответила я.
Чарли стоял на пороге не в том странном оранжевом пуховике, а снова одетый в черное пальто. Он недавно принял душ, надел очки, и почему-то у меня из-за этого сразу улучшилось настроение. А еще он принес гитару. Мы обнялись и долго не отпускали друг друга, будто не виделись давным-давно. Я повернула голову, мы поцеловались, губы у него были припухшие и мягкие. Я едва не расплакалась от счастья.
В тот вечер он спел мне Shelter from the storm Боба Дилана. Потом Have yourself a merry little Christmas и Silent night, и Auld Lang Syne. Назавтра, в Сочельник, я должна была улететь в Бостон. А сегодня весь вечер снимала на телефон, как Чарли поет. Он не останавливался до самой полуночи.
– Чарли, ты мог бы стать знаменитым!
Я лежала на коврике, и он растянулся рядом со мной.
– Ну что ты, я не так уж хорошо пою.
– Неправда. Ты очень талантлив. Чем угодно мог бы заниматься.
Он повернулся на бок, я тоже. Мы придвинулись друг к другу, соприкоснулись коленками и лбами.
– Ты правда так думаешь? – спросил он.
– Правда.
– Может, мне попробовать выступить на одном из этих концертов с открытым микрофоном.
– Конечно.
– Слышал, по четвергам такие устраивают в «Микеланджело».
Я кивнула.
– А мои рассказы ты почитаешь?
– Конечно, Лея. Пришли мне один, я прочту, пока тебя не будет. Буду читать и представлять, что ты рядом.
Потом мы занялись сексом прямо на коврике в гостиной.
12
Папа с Моникой решили, что каникулы мы всей семьей проведем во Флориде. В смысле это Моника так решила. Под словом «семья» подразумевались все, кто был на Дне благодарения, минус Су Минь. Бену запретили брать ее с собой, потому что у них «несерьезно».
– Чушь, – рявкнул Бен в аэропорту, пока мы ждали посадки на рейс. – У нас с Су Минь все куда серьезнее, чем у Аарона с его сраной веганкой-балериной.
Он кивнул на Хейли, которая расположилась на другом ряду кресел, уже успев переодеться в летнее платье и нацепить дурацкую соломенную шляпку. Она растянулась сразу на трех сиденьях, голову уложила Аарону на колени, а сандалиями так и норовила задеть сидевшего рядом пассажира.
– Су Минь врач, блин, – не унимался Бен. – Как она может быть несерьезной?
– Ну а ты, Бенджамин? У тебя это серьезно? Вы правда любите друг друга?
Бен демонстративно фыркнул.
– Черт, нет, конечно.
Я развернулась к нему.
– Тогда хорошо, что она с нами не едет.
Получилось довольно резко, я даже слегка слюной Бена забрызгала.
– Господи. – Он утерся. – Сейчас только семь утра. Расслабься!
– В поездку берут только настоящих влюбленных, – сбавила тон я. – Типа Кристины и
