боровшийся против господ и помещиков, не может теперь слова сказать против барского отродья! А бедняков можно за нос водить? Нет, не дождется этого Литва! Он хлопнул дверью и вышел.
Вернувшись домой, Юрас изобразил жене в лицах, как он поспорил с начальником.
— Ах ты, господи! И всегда-то он первый лезет. Вот отнимут у нас землю…
— Не боюсь. Что бы ни сделал бедняк, правда всегда на его стороне. А наложат штраф, — нарочно не буду платить. Землю отнимут? Глупая ты, глупая! Видали? — и он показал кукиш. — Отца твоего помещик мог убить, а теперь дудки, поздно!
В избе Тарутиса набралось много народу, пришли посоветоваться, как написать жалобу о самоуправстве старшины и о помощи пострадавшим от неурожая. Но Юрас все еще продолжал свой спор с женой.
— Если уж принялся за дело, то делай до конца. В случае чего и к министрам поедем. Мы вон какие налоги Каунасу платим, а они там, откормившись, на пианинах играют. А не угодно ли самим итти дорогу копать?
— Это хорошо сказано, Юрас. Кабы этих сытых, разжиревших пригнать на нашу работу, они бы горы своротили.
— Это господа-то пойдут копать? Что вы чепуху мелете!
— Погоди, придет время — сгинут все господа, как будто их и не бывало.
Приближались третьи выборы в сейм, девятая годовщина независимой Литвы. В местечко потянулись вереницы агитаторов. Говорили они один лучше другого, бранили ксендзов, — один крепче другого, так и сметали языком с лица земли монастыри, церковные усадьбы, — а ксендзы со своей стороны грозили ораторам адом и проклятием Рима.
Плакаты, воззвания, газеты изображали толстопузых буржуев, пашущих на крестьянах. В надписях сообщалось, что так было и так будет, пока в стране будут хозяйничать служители Рима.
Подосланные ксендзами богомольные бабы срывали эти плакаты безбожников и наклеивали на их место другие, полученные от ксендза, где нарисованы были безбожники, подкапывающиеся под церковь, сжигающие святых, ломающие кресты… а под рисунками было обращение к верующим:
«Ни одного голоса за безбожников, социалистов, врагов церкви, посланников диавола! Что избавило и воскресило Литву? — святая вера и молитва. Голосуйте за христианских демократов!»
В то самое время, когда даже в глухих деревнях только и думали, что о выборах, в усадьбу Даумантай, где только что был закончен раздел земли батракам и безземельным, приехал из Парижа Богумил Вишинскис. Многие старики еще помнили, что дед, а потом и отец Вишинскиса не одного крепостного променял на собаку. Самые фамилии крестьян — Бержинис, Муштинис — свидетельствовали об их трагической истории[3]. Одного прозвали так соседи или сам помещик после порки березовыми розгами, другого — после барских побоев. Древние старики рассказывали о Холме повешенных, название которого было связано с «подвигами» одного из предков графа. Новоселы узнали, что Богумил был в гостях у ксендза, что он был принят министрами, что власть согласилась вернуть ему усадьбу, которую оставила за собой ранее.
Агитаторам того только и требовалось. Они взбудоражили всех малоземельных и безземельных, ютившихся в землянках или только что переселившихся в свои избенки.
Крестьяне из Пакальнишкяй, Клангяй, Возбутай и других безымянных деревень, выросших на помещичьих землях, собирались толпами на площади местечка в воинственном настроении.
— Знаем! Нечего тут врать! — кричали они агитаторам правящей партии: — уж не сподобился ли ты у Вишинскиса надушенную ручку поцеловать?
— Не давайте, ребята, ему говорить! Долой!
— Пусть говорит Дионизас Петронис!
— Давайте сюда Дионизаса!
Петронис был кузнец, тоже армеец: во время войны за освобождение он ковал оружие, оттачивал штыки партизанам.
Теперь ни один митинг не обходился без Петрониса.
— Если понадобится, мы опять возьмемся за оружие. Из лемехов скуем его, но не оставим в Литве буржуев! — говорил Дионизас.
— Правильно, Дионизас! — одобряла его беднота.
— Граждане, изберем Дионизаса в сейм!
— В сейм! Пусть защищает нас и наши земли!
Петронис, про которого говорили, что он за словом в карман не полезет, был внесен в список кандидатов в сейм по крестьянской фракции как представитель новоселов.
Тарутис добился того, что в Клангяй все, имеющие право, голоса решили дружно голосовать за крестьянский список. Очень хотелось ему видеть в сейме своего бывшего товарища-фронтовика.
Во время предвыборной кампании Моника много ночей провела одна с ребятишками, так как Юрас уходил в дальние деревни с прокламациями. Она не решалась ссориться с ним или упрекать его. С таким жаром отдался Тарутис этой работе, что при малейшем попреке кричал:
— Много ты понимаешь? Мы ведем Литву к правде…
Странными казались Монике эти слова. И никогда муж так не говорил, как в эту весеннюю пору выборов. Он редко спал с нею. Весь его пыл и любовь отняли эти непонятные бумажки.
XI
Когда вновь был открыт для эмигрантов доступ в Южную Америку, народ толпами устремился туда, оставляя на попечение близких и родных избы, земли. В Сармантской волости, особенно сильно пострадавшей от неурожая, снимались с земли целыми семьями. Многие уже с весны оставили поля незасеянными, распродавали скот, пожитки, домашний скарб. В разговорах крестьян постоянно слышались странно звучавшие названия: Сан-Паоло, Рио-де-Жанейро… Остающиеся на необработанней земле старики, больные запугивали отъезжающих обезьянами, зноем. Но никто не мог их удержать. Пробудившаяся жажда счастья походила на инстинкт птиц, ощутивших в своих крыльях достаточно силы для перелета через океаны.
— Поедем-ка, Юрас, и мы, — говорила мужу Моника, — сам видишь, что мы тут нажили, даже поесть досыта не удается.
Тарутис от этих ее речей уходил в поле, старался отделаться от охвативших его сомнений. Но и там работа валилась из рук; он заходил к соседям, а тут ему опять:
— Едем вместе, Юрас! Ведь ты здоров — на хлеб всегда заработаешь.
— А как быть с землей, а дети? — нерешительно возражал он.
— Это не беда! У тебя только двое, а у меня вон четверо карапузов. А земля, говоришь… Кусок земли везде найдешь… Придет время, где угодно свои два метра получишь.
Такие разговоры еще больше вгоняли в тоску Юраса. Не верилось ему, что рухнули все его надежды на лучшую жизнь. Так ведь горячо надеялся он на возрождение своей страны. Ведь он сам, собственным заступом, вкопал первый межевой знак на помещичьем поле.
Но куда бы он ни шел, везде видел лишь крушение надежд на новую жизнь, везде только и поминали: Сан-Паоло, Рио-де-Жанейро. Дома ему не давала покоя жена:
— Юрялис, Вилинги письмо прислали из Аргентины, куда в прошлом-то году уехали. Прислали фотографию, нельзя и узнать — господа. Муж на фабрике, жена — при детском саде. Пишут, что все они одеты, сыты, имеют три
