журчанье воды.
Поля были безобразны своей пустотой.
Небывалая жалость и злоба, горькое горе камнем легли на сердце Юраса.
Он кинул еще несколько лопат земли на белые, глядевшие неподвижно вверх глаза коровы, притоптал холмик, бросил лопату и быстро пошел в сарай. Прижавшись к поленнице, он силился забыться от разрывающей сердце тоски. В эти минуты ему опостылели и дом, и семья, и земля…
Вспоминая потом об этом, он признавался жене:
— И сам не знаю, что на меня нашло тогда. Не помню, как я и вышел, чуть-чуть не удавился на балке.
X
Измученные суровой зимой, истощенные после неурожайного года, крестьяне бранили «комитеты помощи пострадавшим от неурожая», которые ничего больше не делали, как только утешали красивыми словами и речами.
Подошло время посева, а ни у кого не было семян, и помощи не было, — оставалось итти к Ярмале, к ксендзу — снова просить зерна, денег.
Когда крестьяне всеми мыслями искали спасения от голода, начальство надумало проводить дорогу через казенный лес.
— Это что же, други, за фокусы! Надо хлопотать о корме для скота, о пахоте, чтоб не подохнуть, а им дороги захотелось проводить!
— Для кого эта дорога! Для нас? Пусть строят, у кого кони есть!
— Говорят, что начальство хочет приехать, — посмотреть, как у нас народу живется.
— Только этого они еще не видали! Да нет, брат, одну дорогу провели к двору министрова тестя, другую — к старшине. Задумал барин жениться — вот и стройте дорогу, да еще первого разряда! Тьфу!
Так ранним весенним утром шумели, судачили крестьяне, собравшись с лопатами, кувалдами, топорами. Лошадные держались в сторонке, а безлошадные, безземельные, новоселы и мелкие хозяева — одной толпой, это были все те, кто или успел распродаться, или едва-едва держался на своей землишке.
Старшина приехал с секретарем и еще двумя незнакомыми господами. В толпе крестьян сразу догадались, что приехавшие здорово угостились, у одного голова все валилась с повозки вниз.
Кто-то рассказал, что они ночью кутили у Ярмалы, двух телят съели, стреляли из браунингов в курицу.
Начали втыкать вешки и, если попадалось чье-нибудь яровое поле, не отклоняясь отрезали и кусок крестьянского поля.
Тарутис стоял в толпе и слушал, о чем толковали новоселы, как бранили начальство, придумавшее стройку дороги в самое горячее время полевых работ, но сам еще помалкивал. Лишь к вечеру, когда распределение дорожных работ было закончено, он вдруг замахал кулаками и зашумел:
— Сто чертей! Почему это мне отмерили двенадцать метров? У меня только восемь гектаров земли. Самоуправствует тут наш старшина!
— И мне — тоже! Мошенничает у всех на глазах! Таким господам, как Ярмала или ксендз, выделили участки рядом с песчаным отвалом, да и участки-то меньше моего.
— Прямо взбесился! Когда же я на своем поле буду работать? Пошли к старшине!..
Обиженных неправильным распределением участков было много. Они угрожали распорядителям и решили задержать старшину, когда он направится домой. Окружили его, стиснули и закричали все сразу. Тарутис протолкался вперед и заставил слушать себя, как делегата:
— Так это не может оставаться. Мы, новоселы, по сравнению с другими деревнями, маломощные. Это надо принять во внимание!
— Вот и мне, как и другим, тоже семь назначили, а у меня земли — клочок.
— Сообразно качеству земли, сообразно качеству, — объяснял старшина.
— Где же здесь справедливость? Что за чорт! — кричали вокруг.
— Не будем копать! Своей работы по горло. Что мы им — крепостные?
— Вы мне тут не жалуйтесь, поезжайте в уездное управление.
— Ты что же это, старшина, нас за нос водишь? Мы только просим, чтобы нам объяснили. Почему это ты всем помещикам выделил участки возле их усадеб, да еще у самого гравия?
— Ты у меня, Тарутис, не агитируй! Смотрите, чтобы дорога была закончена и засыпана гравием до пятнадцатого.
— До пятнадцатого?!
— Ого-го!
— Прикажешь на козах возить, коли лошадей у нас нет?
В стороне кучкой стояли зажиточные крестьяне. Они молчали, пока из толпы новоселов не начали показывать на них пальцами и лопатами.
— Пусть буржуи вывозят гравий, — вон они стоят…
— Какие мы тебе буржуи! — сердито ответили из кучки крестьян в сапогах. — Это вы — буржуи. Вам-то, небось, не надо работников нанимать! Меньше имеете, спокойнее живете.
— Давай поменяемся нашими заботами, Моцкус! — крикнул Тарутис, и его дружно поддержали. — Таких, как ты, сам чорт не берет.
Толпа шумела, напирала, спорила со старшиной, и он, выйдя из себя, обозвал Линкуса вором.
Невелика была вина Линкуса: лесники захватили его зимой в казенном лесу, когда он рубил побеги для скотины, и составили протокол.
— Это ты, старшина, вор! — не помня себя, закричал Тарутис, наступая на него. — Навозил бревен для волостного правления, а вместо этого себе дачу выстроил. Мы эти леса отвоевали, нам в них и хозяйничать.
Эти слова казались Тарутису самым острым оружием.
Новоселы и малоземельные столпились по одну сторону канавы, а по другую, за спиной старшины, стояли хуторяне. Они оберегали своего старшину. В суматохе старшина сбил с кого-то шапку. Его толкнули в одну сторону, оттуда — назад.
— Давай его сюда!
— Давай к нам!
— Да здравствует начальство!
— Ай, мужики, как вам не совестно! — стали уговаривать белые сорочки и сапоги, потому что их было мало, — но лапти и деревянные башмаки, подкидывая старшину, кричали:
— Мы его выбирали, мы его подбросили да и бросим! Давай его сюда! Чего нам бояться. Выберем нового! Да здравствует начальство!
Старшина из начальника превратился в маленького, жалкого человечишку. Взлетали вверх его ноги, болтались полы шубейки, подбитой белой овчиной. Оскорбленный и поруганный, со слезами на глазах, он вырвался наконец, сел в свою телегу и помчался догонять давно улизнувших чиновников из уезда.
Бедняки еще долго шумели и, почувствовав, что могут задать страху своим господам, начали митинг. Постановили: гравия не возить, на дорожные работы не выходить, подать в Каунас жалобу и выяснить, должны ли выходить на дорожные работы те, у кого нет лошади и телеги.
Слух об трепке, заданной старшине, прошел по соседним волостям.
Старшина решил стереть свой позор новыми уловками. Раньше чем новоселы собрались написать жалобу, он пригрозил штрафом всем, кто не вывезет гравия и не выкопает канавы.
Тарутиса причислили к зачинщикам, и руководство отряда стрелков сделало ему предупреждение, чтобы он не совал носа, куда не следует. По жалобе старшины он должен был дать объяснения начальнику отряда — учителю. Тарутис почувствовал себя задетым. Выходя из канцелярии своей организации, он сказал, что ему дороже всего правда, а что касается обязанностей, то может вернуть значок и билет стрелка. Он, армеец, хлебнувший горя,
