комнаты. Кабы, мол, увидели вы нашу жизнь — бросили бы все свое и приехали бы сюда. Только, должно быть, там лучше, если все бегут. Вот, Корзонас, ведь богатый, кажись — и тот туда затарахтел.
Тарутис потерял аппетит, у него пропала охота копаться в своем хозяйстве. Не радовали его уже ни дружные всходы озимых, обещающие хороший урожай, ни ярко зеленевшие луга. Казалось, остыл в нем пыл борьбы за новое правительство. Он узнал, что земля уезжающего из Клангяй Петрулиса перешла за долги к Ярмале и тот собирается осенью засеять ее пшеницей. Дом Петрулиса разобрали и свезли.
Ярмала похвалился, что все новоселы скоро придут к нему хлеба просить. И теперь уже их векселями он может крышу покрыть, даже армеец из Клангяй предлагал ему свою землю.
Дошли эти слова и до ушей Тарутиса. Обидно задели его. Он действительно, втайне от жены и соседей, хотел уступить землю Ярмале, стал готовить необходимые для этого документы, но в последнюю минуту, словно придя в себя, отказался:
— Жена забила мне голову с этой Аргентиной. Околею, а Ярмале своей земли не отдам.
Соседи и жена еще делали попытки сломить его упрямство, читали ему письма, присланные из блаженной страны, но теперь он твердо стоял на своем. Упорство его нашло сильную поддержку, когда объявлено было о победе народно-крестьянской партии на выборах в третий сейм. По округу Сармантай прошел депутатом Дионизас.
Пред петровым днем в Южную Америку из Клангяй тронулись три семьи, всего двенадцать человек. Это были, как на подбор, здоровые, сильные люди. Новоселы провожали их.
Поднялись в этот день в Клангяй спозаранку. Тарутис не пошел в поле; побродив по двору, он вернулся в избу и глазел в окно. На хуторе эмигрантов, который должен был теперь отойти к усадьбе, заметна была беготня и сумятица. К Тарутисам прибежали попрощаться жена Каупаса с дочерьми и Антося Пашушвите, подруга юности Моники.
Уже проходя по двору в унынии от такого захирения своей деревни, Юрас услышал женский плач. Обнявши Антосю, Моника жалобной кукушкой причитала у нее на плече.
У околицы ждали музыканты — Викторас и Антанас, Пятрас, Тадас и Катинас, — они были известны по всей округе еще до войны, когда жили вместе в батраках у графа. Получив наделы, они ухитрились образовать одну деревню — они не расстроили своего оркестра.
Вскоре на дорогу выехали телеги с пожитками «бразильцев», сопровождавшие их до парохода. Мужчины и женщины, схватив, как в праздник, шапку или платок получше, торопливо выходили из домов и спешили по межам и тропинкам присоединиться к уезжающим.
Телеги, люди, оркестр — всё соединилось, смешалось. Поблескивали издали трубы музыкантов. Пашушвис, игравший на корнете, сейчас же взял свой корнет у Линкуса.
— Хочу, други, сыграть вам в последний раз. Шут его знает, может, больше и не придется играть, может, крокодил слопает.
Корнет этот Пашушвис подарил Линкусу, своему двоюродному брату.
Корнетист встал в ряды музыкантов и заиграл песню «Зеленый пиончик». Грустной мелодии аккомпанировал кларнет Баукуса, а Линкус взял бубен, с которым у них было связано много воспоминаний милого детства.
После первого куплета Пашушвис отнял ото рта мундштук и сказал Тадасу под музыку остальных:
— Помнишь, как мы ловили собак, чтобы сделать этот бубен?
Он выпустил слюну из корнета и заиграл, снова поглядывая смеющимися глазами на Линкуса.
Вокруг слышались слова прощания, пожелания, советы. Музыканты, взволнованные необычной обстановкой, сначала не попадали в такт, но скоро сладились, и над желтоватозелеными полями широко разнеслась их песня.
Солнце заливало дорогу, девушки несли охапки садовых цветов, обвесившись также ими. Лица были ласковые, то и дело слышалось:
— Не забудь же, напиши.
— Йонас, возьми мою трубку, кури и вспоминай меня. Вместе ведь к девкам ходили.
Процессия много разной музыки наслушалась, играли и польки, и песни, и марши. Музыканты их много знали и хотели сыграть все. Много слов можно было сказать, пока, продвигаясь шажком, пройдут всю деревню новоселов и повернут в долину, где кончаются все поля и где нужно будет прощаться.
Почти последними в конце поля присоединились к этой процессии Тарутис с женой. Шагая рядом с телегой, на которой сидел Каупас, Юрас не нашел ничего другого, как спросить его, не жалко ли ему покидать родину.
— Родина, Юрок! Камня не будешь есть на родине. Найду там хлеб — там она и будет. Жалко, конечно, оставлять всех своих… росли вместе, верили в одно, — думали, весь век вместе проживем. Тропок этих жалко…
Когда дошли до усадебного поля, и около усадьбы надо было большинству совсем проститься, телеги остановились. Женщины, как всегда в таких случаях, расчувствовались, долго обнимались, целовались, положили головы одна другой на плечи, сплелись руками и нескоро могли расстаться.
— Прости, если когда и бранились с тобой, ссорились. В жизни всяко бывает.
А другая:
— Симук, если будет хорошо, получишь работу на фабрике — напиши мне.
Детишки в этот день получили по краюшке белого хлеба. У одной девочки на голове был венок из желтоглава. Они мало понимали, что происходило, резвились, ловили друг друга между телег, под ногами взрослых, цеплялись за юбки матерей.
— Вот таким хорошо! — с завистью сказал кто-то из прощавшихся.
Тарутис не находил слов для уезжавших друзей и соседей. Ему было так тяжело, так горько, будто он один был виновником этого исчезновения целых семей из деревни. Не раз ведь он всячески ободрял их в тяжелую пору, предсказывая, что настанут лучшие времена и для крестьян.
— Эх, не уезжали бы вы лучше, — говорил он нерешительно. — Теперь у нас своя власть, Дионизаса провели в сейм. Он за нас постоит.
Пожимали руки, говорили последние слова прощания, кто-то затянул:
Прощай, цветок мой драгоценный,
Прощай, счастливая пора…
Девушки тонкими голосами подхватили песню. Уезжающие и провожавшие утирали слезы. Не один подумал: «Свой дым милее чужого огня. Здесь мы подрастали и выросли, здесь бегали, протоптали тропинки, здесь каждая лужайка мягче чужеземных пуховиков».
Провожавшие столпились на бугорке, чтобы подольше видеть на большаке телеги удалявшихся «бразильцев», которых везли на пароход соседи. Пашушвис встал вдруг на телеге и кричал Тарутису, что он забыл накормить дома собаку.
Пока видны были телеги, музыканты играли марш, махали, кто чем мог, — шапками и платками. Но вот они скрылись, улеглись и поднятые телегами клубы пыли, — напрашивалось сравнение её с судьбой человеческой. Мальчишки залезли на деревья, на самые вершины клёнов, и сообщали стоявшим на бугре, что они еще видят телеги и что оттуда все еще машут платками.
Кучками
