удостоверить гр. Румянцева, что владельцы бостелей находящиеся при шведской армии не могут узнать о проектированной мере в виду будто бы военных законов, а потому семейства их будут повергнуты в нищету. На деле офицеры весьма хорошо могли знать о всем, что делается с их семействами уже по тому одному, что еще с первых, почти дней занятия русскими войсками края, женам офицеров предоставлено было переписываться с их мужьями. Но кроме того Шведы чрез местное население всегда отлично знали все, что делается.
Возражения Спренгтпортена и на этот раз не достигли цели, а предложение Буксгевдена одобрено в Петербурге; оно сопроводилось небольшим лишь смягчением: бостели должны были, остаться во владении семей отсутствующих офицеров еще в. течение шести недель. — «Но ежели, — повелено было, — к тому сроку сами они не явятся, то и те участки имеют поступить, в казенное ведомство, и тогда уже к исполнению сей меры приступить не дожидаясь новых повелений [25]".
Подобное предложение сделано Буксгевденом и утверждено Александром Павловичем и в отношении тех, не казенных уже, а частных имений, особенно крупных, владельцы коих находились в Швеции и не спешили в Финляндию для подчинения новому правительству; таковы были Ферзены, Врангели и т. п… Решено взять эти имения под присмотр русских властей, а доходы с них вносить в казну, дабы тем отвратить враждебное их употребление. Распоряжение это являлось в виде репрессалии, в ответ на конфискацию шведским правительством русских купеческих судов. Собственно Буксгевден склонялся к тому, чтобы и упомянутые имения конфисковать; если же смягчил свое предложение, то очевидно соображаясь с известными воззрениями Императора Александра.
Все эти решительные меры вполне понятны, хотя и нельзя отказать в сочувствии многим из их жертв, стоявших на почве вполне с их точки зрения законной и нравственной. Правительству надо было знать, кто его друзья и кто враги. Принятие присяги во всех случаях являлось средством избежать их применения. И этот взгляд принадлежал не только главнокомандующему, но и лично Государю, не смотря на его уступчивость и мягкость. Даже позднее, когда военное счастье опять обратилось на сторону русского оружия и потому можно было бы допустить и большую снисходительность, эта строгость проявлялась осязательно. Рельефный пример представил случай с шведским камер-юнкером и секретарем королевского совета аф-Форселлесом. Будучи финляндским землевладельцем и находясь в своем имении, он обратился к Императору Александру с письмом, в котором просил о пропуске его чрез Або для поездки в Стокгольм. При этом выражал желание со, временем вступить в русскую службу, но уклонялся от исполнения этого обязательства. В ответ на его просьбу послано гр. Буксгевдену Высочайшее повеление «объявить Форцелю, что ежели он будучи финляндским уроженцем, а следовательно подданным Его Императорского Величества, не соглашается вместе с соотчичами своими принести Ему присягу на верность, то в. сият-во имеете повеление отправить его в Петербург в виде военнопленного, и что по прибытии сюда назначится ему место пребывания внутри Империи, где и будет он оставаться до окончания войны».
Затруднения, вызвавшие указанные меры, во многом являлись последствием того что Густав-Адольф находился на своей яхте по близости Аланда. Отсюда посылал он в Финляндию зажигательные прокламации, которые при содействии тайно переезжавших из Швеции бойких унтер-офицеров королевской гвардии производили свое действие и на те части страны, которые были по-видимому прочно заняты Русскими. Понятно, как относился король к действиям последних. Питая издавна нескрываемую неприязнь лично к Императору Александру, он тем более должен был негодовать теперь, когда вся южная, наиболее процветающая часть Финляндии была не только в русских руках, но и официально всему миру объявлена присоединенною навеки к России. Принимая все средства противодействия, он вместе с тем осыпал бранью распоряжения гр. Буксгевдена и вообще русского правительства даже в непосредственной с ним переписке. Делаясь известною между шведско-финскими войсками, такая корреспонденция не могла не усиливать их раздражения и не затруднять еще более положения русской армии. Для характеристики Густава нелишне ознакомиться с этой перепиской, происходившей в период наибольшего отступления на севере отрядов Тучкова и Раевского и разгара партизанских действий финляндцев. На юге в это время напротив принималась присяга и указанные выше меры.
Первое письмо с королевской яхты «Амадис», от 24 июня (5 июля), писанное от лица вице-адмирала барона Райялина, но несомненно под диктовку самого короля, было изложено буквально так:
«Хотя поведение вашего правительства, с самого начала неприязненностей между Швецией и Россией, казалось настолько истощило все разнообразие действий до сих пор неизвестных между образованными народами, что ничему не должно бы более удивляться, — однако король государь мой не мог узнать иначе как с величайшим негодованием, от многих из его финских подданных, сотнями укрывающихся от ига вами на них налагаемого, что они силою принуждаются служить против их законного государя, не смотря на торжественное обещание ваше не употреблять их в дело в настоящую войну, и что часть их уже взята для того на русскую флотилию. Его величеству трудно сомневаться в правдивости полученных в том заверений; но он желал бы для чести человечества быть в этом отношении разубежденным. Если для лучшей еще окраски этого покушения на международное право и первейшие принципы общественной нравственности вы пожелаете сослаться на единственную в своем роде присягу в верности русскому Императору, которую стараются вырвать у обывателей шведской Финляндии, — то ваше прев-во только напомните о новом еще оскорблении, неизвестном даже в наши времена столь богатые удивительными нововведениями. Никогда не пытались распоряжаться совестью и судьбой народа ранее, пока мирный договор не постановил об этом решения и никогда в войне начатой без предварительного её объявления и с призывом к мятежу, последствия не были более выдержаны и более ужасны как в настоящем случае.
«Его величество король повелел мне сообщить вашему превосходительству эти неопровержимые истины, а также напомнить что придет время когда раскаетесь в поведении столь мало согласном с законами чести и открытой и лояльной войны между двумя народами, некогда взаимно себя уважавшими. Содержание этого письма делает всякий ответ излишним: никакое объяснение не может оправдать неоправдываемого в настоящем положении вещей; пусть говорят одни факты. С совершенным почтением…
Забывая про свое, собственное вопиющее насилие за три месяца пред тем над русскою миссией, Густав не желал ответа. Но гр. Буксгевден не нашел нужным сообразоваться с его желанием. Напротив, усмотрев противоречие между началом и концом письма барона Райялина, — здесь он отказывался от получения ответа, а там хотел быть разубежденным в обвинениях, взводимых на русское правительство, — главнокомандующий отвечал ему даже с некоторою быть может излишнею обстоятельностью. Оправдав свой
