хотя собрал несколько незначительных материалов.
– Данные мне прилагаемой запиской права передаю другу, директору Гасснеру в Карлсруэ, и надеюсь, что, благодаря значительному собранию материалов, постоянно возрастающие числом поклонники Бетховена могут, наконец, дождаться появления полного и документального жизнеописания композитора.
Со своей стороны обязуюсь не только сообщить г-ну Гасснеру сведения, не лишенные значения для предстоящего издания, но также повлиять на здравствующих еще друзей Бетховена, стоявших близко к нему, с целью получить новые, еще неизвестные и подлинные сведения из авторитетных источников, и чтобы устранить ошибки, встречающиеся в появившихся до сего времени скверных биографиях его. Тем охотнее обещаю я свое ревностное содействие, что г-н д-р Гасснер намерен выпустить свой труд не позже конца августа 1844 года, а это я считаю вполне возможным, потому что во время двукратного пребывания своего в Вене он свел много способствующих этой цели знакомств.
Карл Хольц, директор духовных концертов.
Вена, 4 ноября 1843 г.
С целью развлечения часто хандрившего и болевшего композитора Хольц устраивал пирушки, водил его по ресторанам, зазывал к нему некоторых приятелей, среди которых Бетховен проводил время сначала довольно скромно, в продолжительных прогулках и беседах, пересыпанных шутками, остротами, игрой слов и музыкальными экспромтами; при этом юморист Кастелли являлся главным рассказчиком, а его остроумные поговорки и пословицы служили темой канонов, которые Бетховен в изобилии набрасывал тут же. Последнего занимал так же, как в былые времена, перевод итальянских музыкальных терминов на немецкий язык, например: Arie – Lustgesang, Einsang; Canon – Kreisflutchstuck т. п., но теперь это носило скорее характер забавы, тогда как, выдумав некогда Hammerclavier, он настаивал на введении вообще немецких терминов вместо иностранных. Постепенно эти невинные развлечения стали сопровождаться все более возраставшим количеством возлияний мозельвейна и рейнвейна, в пенистой влаге которых композитор искал средства подкрепить свои упавшие силы и забыться от физических страданий.
О веселых пирушках с обильным возлиянием в честь Бахуса сохранились воспоминания некоторых приятелей композитора.
Зейфрид рассказывает о пикнике 2 сентября 1825 года в Бадене с участием Хаслингера, Кулау, пианиста Графа, профессора консерватории Зельнера и Хольца. После продолжительной прогулки по Елененталю, где каждый холмик, каждое деревцо были памятны композитору, все собрались к обеду, за которым была принесена должная дань искрящемуся шампанскому Силлери; перед закатом солнца отправились к Бетховену, где обильно полились Voslauer и другие вина. «Любезный хозяин был в самом веселом настроении, которое передалось также гостям его, но веселье не выходило из границ приличия». Два дня спустя Шлезингер пишет ему.
«Я слышал, что третьего дня все вы провели время очень весело. Кулау не может даже вспомнить, как он добрался до дома и лег в постель. Значит, вы превзошли Гофмана; он ежедневно пил до 8 бутылок шампанского! Это лучшее, божественное, вдохновляющее средство, даруемое природою!»
А Бетховен, в свою очередь, пишет Фридриху Кулау юмористический канон, текстом которого послужила фамилия Кулау (kuhl – холодный, lau – теплый).
Баден, 3 сент. 1825 г.
Должен сознаться, что шампанское мне вчера тоже ударило в голову, и я вновь убедился в том, что подобные вещи скорее расслабляют меня, чем возбуждают; хотя я всегда готов отвечать за свои поступки, но относительно написанного мною вчера нахожусь в полном неведении.
Вспоминайте иногда вашего преданнейшего Бетховена.
В другой раз мы видим Бетховена на роскошном обеде, устроенном издателем Шлезингером 11 сентября по случаю покупки им квартета ор. 132, который был тут же исполнен до начала трапезы; в числе гостей были органист Смарт из Лондона, продавец сукна Вольфмайер, давний поклонник композитора, посвятившего ему свой последний квартет ор. 135; была также г-жа Циббини, дочь пианиста Кожелуха, известного своим враждебным отношением к Моцарту и Бетховену. Последнего привез из Бадена к обеду сам Шлезингер; квартет сыграли посредственно, автор был в скверном настроении, все старались развеселить его и склонить к импровизации на рояле.
– Голубчик, доставьте нам это удовольствие, – вписал ему в тетрадь Хольц.
– Извольте, – уступил композитор просьбе своего молодого друга, – но пусть Кастелли, не имеющий понятия об игре на фортепиано, даст мне тему.
Кастелли подходит к роялю, ударяет указательным пальцем четыре ноты вверх, затем те же ноты вниз и отходит от инструмента, к которому подсаживается Бетховен; и в последний раз фантазия гениального импровизатора творит чудные звуковые картины, изредка возвращаясь к первоначальным четырем нотам и приводя в неописуемый восторг многочисленных гостей Шлезингера. Последний, в порыве экстаза, просит Бетховена написать на рояле свое имя и дать ему на память разговорную тетрадь, которая в этот день была вся исписана. По возвращении домой племянник пишет в новой тетради о впечатлении, произведенном на всех импровизацией, последней импровизацией Бетховена: «Все были в восхищении». Там же Шупанциг замечает: «Циббини вся превратилась в слух и не отрывала глаз от вас… Почему нет?.. Она недурна… Смарт играл в Лондоне первую скрипку при постановке 9-й симфонии, но никак не мог исполнить речитатива, сыграйте ему на фортепиано…»
В третий раз мы застаем знакомую нам компанию в одном из трактиров Бадена. Капельмейстер Вюрфель набрасывает во время пирушки канон, основанный на тонах В-А-С-Н (Бах); Бетховен берет лист нотной бумаги и покрывает его также музыкальной шуткой. Остроты, анекдоты сопровождают шумную трапезу, все чаще заглушаемые хлопаньем пробки.
Эта черта атавизма, эта возродившаяся страсть некоторых предков композитора к вину исчезла той же осенью 1826 года, когда тяжкая болезнь приковала Бетховена к постели, когда близ него появились вновь старые друзья. Этому сближению, подобно таинственному, чудесному сигналу, предшествовало обширное письмо с берегов Рейна, от друга детства, профессора и тайного советника Вегелера, и его жены, Элеоноры, урожденной Брейнинг (сестры Стефана). Подобно тому, как природа иногда, в последние минуты умирающего, рисует ему яркие картины светлого детства, так же точно Элеонора восстанавливает в своем полуграмотном письме, в своем архаически простоватом изложении незабвенные дни отрочества и шлет последний привет своему другу юности, последнее прости, быть может, вызвавшее чудное Lento assai последнего квартета, тогда набросанное.
Кобленц, 28-го декабря 1825 г.
Мой милый, старый Луи!
Одного из десяти детей Риса я не могу отпустить в Вену, не напомнив тебе о себе. Если за те 28 лет, что я уехал из Вены, ты не получал через каждые два месяца по длинному письму, то причиною тому твое молчание на мои первые письма.
Это очень скверно, особенно теперь, ибо мы, старики, живем так охотно прошлым и больше всего наслаждаемся воспоминаниями о детстве. По крайней мере, для меня знакомство с тобой и тесная, благословленная твоею чудною матерью, дружба – светлая точка в моей жизни,
