Конечно, ползли слухи, что половину своей толстой книги Шолохов списал с попавшей к нему рукописи казацкого писателя Федора Крюкова, то есть речь шла о полном или частичном плагиате, но слухи эти рассматривались как гнусные инсинуации, и никто не решился бы копнуть в этом направлении глубже, настолько идеальной казалась кандидатура Шолохова для посвящения в советские нобелевские лауреаты. К не счастью, господа из Нобелевского комитета в Стокгольме упирались. Они липли к Пастернаку, как мухи к крынке с медом. А что делать, если подтвердятся самые безумные предсказания, что делать, если жюри и впрямь останется словно бы околдованным? Что делать, если оно захочет короновать писателя, мягко говоря, «нежелательного» для некоторых самых видных его соотечественников?
В Отделе культуры ЦК КПСС кипели страсти, начальник отдела был вне себя. 21 октября 1958 года он проинформировал Отдел пропаганды ЦК о том, что следовало бы, не дожидаясь распространения этих, так сказать, «литературных» слухов, «опубликовать коллективное выступление виднейших советских писателей, в котором оценить присуждение премии Пастернаку как враждебный по отношению к нашей стране акт». Кроме того, если, несмотря на все принятые меры, ничего не поможет и «…премия будет присуждена Пастернаку, ему следовало бы внушить, чтобы он отказался от премии, присуждение которой явно направлено против интересов нашей Родины. Для обоснования такой позиции Пастернак мог бы использовать свои заявления, с которыми он обращался к итальянскому издателю Фельтринелли, возражая против публикации романа в неисправленном виде. Было бы целесообразно с этой целью использовать влияние на Пастернака старейших беспартийных писателей К. Федина и Вс. Иванова, с которыми Пастернак связан на протяжении многих лет и с мнением которых он считается. Воздействие К. Федина и Вс. Иванова могло бы в данном случае иметь решающее значение. Желательно пригласить писателей К. А. Федина и В. В. Иванова к секретарям ЦК КПСС на беседу по этому вопросу»[124].
Напрасные хлопоты. 23 октября 1958 года, подобно грому с ясного неба, на Пастернака обрушилась Нобелевская премия. Он только что прошел очередной курс лечения и едва вышел из больницы, как сразу же столкнулся с заботами, неминуемыми при такой внезапной известности. Слава обошлась ему дорого: хотелось бы гордиться собой и своей страной, однако, куда бы он ни повернул голову, везде сталкивался только с ложью и всякого рода недоразумениями.
Борис был официально приглашен в Стокгольм, чтобы, как диктовалось традицией, получить денежную часть премии из рук короля и произнести нобелевскую речь. Он было решил отправиться в Швецию с визитом вежливости, поблагодарить Нобелевский комитет, но в тот же день президиум ЦК КПСС объявил, что «товарищи писатели» оценивают присуждение премии Пастернаку как действие, враждебное по отношению к нашей стране, и воспринимают эту премию как орудие международной реакции, направленное на разжигание холодной войны между двумя странами. А новоиспеченный лауреат между тем уже поблагодарил постоянного секретаря Нобелевского комитета, шведского поэта Андерса Эстерлинга за честь, оказанную в лице Пастернака — России. «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен», — написал он по-английски в телеграмме. И позволил себе согласиться дать несколько интервью западным журналистам.
Неловкость этих поступков вмиг была раздута до невероятных масштабов врагами Бориса. По московскому радио было передано заявление о том, что присуждение Нобелевской премии за одно-единственное посредственное произведение, каким является роман «Доктор Живаго», есть политический акт, направленный против СССР. Задали тональность, и — словно прозвучал свисток — свору собак спустили с цепи. Отныне даже самая мелкая газетенка считала своим долгом плюнуть в лицо тому, кто «строил собственную славу на издевательстве над родиной». «Литературная газета» в статье на целый разворот вываляла автора «Доктора Живаго» в грязи и процитировала мимоходом мнение представленного в качестве «незаинтересованного лица» одного из членов редакционной коллегии газеты[125]. По словам этого человека, роман был всего лишь «житие злобного обывателя…», который «откровенно ненавидит русский народ…», что это «мелкое, никчемное, подленькое рукоделие…», а автор его — «злобствующий литературный сноб…».
Ольга Ивинская, просматривавшая всю прессу раньше Пастернака, радовалась, замечая, как равнодушно он встречает этот поток незаслуженных обвинений. Однако, рассеянно пробежав взглядом по страницам газет, он сразу же замыкался в молчании, и причину его было разгадать очень трудно: то ли это отражение морального превосходства, то ли свидетельство добровольного мученичества. Впору подумать, будто он заранее, еще в то время, когда писал свою книгу, предугадывал, какие удары обрушатся на него после публикации, будто соглашался с тем, что наказание является в известной мере составной частью «основной структуры» его творения.
Было ощущение, что идет соревнование, конкурс подлых речей и поступков. Однако самым серьезным испытанием для Пастернака стал день 27 октября 1958 года. Именно в тот понедельник ему понадобилось приложить больше всего усилий, чтобы сохранять хладнокровие.
В тот день «дело Пастернака» было вынесено на рассмотрение собрания всех писательских организаций СССР[126]. Взяв слово во второй половине дня[127], автор подвергнутой поношениям книги заявил десяткам собратьев по перу, не скрывавшим от него своей враждебности, что, когда писал роман, ни в коей степени не намеревался чернить или дискредитировать свою родину; что он согласился бы «пересмотреть» те или иные куски, если бы его об этом попросили; что он не считает, что «паразитирует» на народе; что ничто не заставит его отказаться от Нобелевской премии, но он готов отдать деньги «в фонд совета мира». Желая оправдать свои поступки, Пастернак в заключение сказал: «Я не жду с вашей стороны справедливости, вы можете меня расстрелять или отправить в изгнание, сделать со мной все, что вам будет угодно. Но я прошу вас не торопиться, это не добавит вам ни счастья, ни славы»[128].
