ЖЕНЯ. Я не вернусь в Москву.
АНДРЕЙ. Что ты! Это невозможно. Сейчас стало известно, что готовится собрание сочинений Жан-Поля. Нам что-то хотят поручить. Я говорил с редактором, он очень интересовался твоим переводом и статьями.
ЖЕНЯ. Я очень рада. За Жан-Поля.
АНДРЕЙ. И все?
ЖЕНЯ. Я остаюсь здесь.
АНДРЕЙ. Что ты, там же серьезная работа.
ЖЕНЯ. Но мне всегда казалось, что германистов в Москве даже больше, чем достаточно, и нет необходимости прибегать к помощи пятикурсников.
АНДРЕЙ (Николаю). Представляете, она ведь не первый год этим занимается, ее имя уже известно, на ее статьи ссыпаются самые серьезные ученые, а тут вдруг…
НИКОЛАЙ. Жан-Поль… Это Жан-Поль Сартр?
Андрей и Женя, не удержавшись, хохочут.
ЖЕНЯ. Извините нас, не обижайтесь… Просто все на этом попадаются… На одном и том же… Это другой Жан-Поль, немецкий…
НИКОЛАЙ. Я не знаю…
АНДРЕЙ. Ну вот, видишь… А ты… У меня остались твои заметки, я прочел — это готовая диссертация, а из того, что останется… можно сделать по крайней мере два диплома…
ЖЕНЯ. Ну ты шутник… Наш друг Жан-Поль говорит, что в царстве морали нет малого, и поэтому для смешного остается лишь царство рассудка… Я дарю тебе эти заметки, можешь сочинить из них хоть дипломную работу, хоть диссертацию. По-моему, очень смешно. Эти Жан-Полевские штудии — развлечение весьма изысканное, но с некоторых пор не для меня.
АНДРЕЙ. С каких это пор? (Николаю.) Она на втором курсе сделала блестящий перевод «Геспера»… Это такая вот толстенная книга…
НИКОЛАЙ. Постойте, так будет издан и ее перевод тоже?
ЖЕНЯ. Перевод не закончен. Но ты, Андрюша, вполне можешь доделать эту работу сам. Обещаю, что претензий иметь не буду.
АНДРЕЙ. Ну знаешь, в конце концов, у меня своя работа, и я еще никогда не жил на иждивении женщин.
ЖЕНЯ. Я все сказала. Можешь взять мои бумаги себе, можешь подарить какому-нибудь лентяю, только поумнее. Можешь их вовсе выбросить. Я собираюсь самым банальным образом родить ребенка и сидеть с ним тут, сидеть, сидеть…
Я с удивлением наблюдаю, как Женя для убедительности садится на пол, а не менее моего удивленный Андрей усаживается рядом с нею.
АНДРЕЙ. Тогда объясни мне, дураку, почему при этом нельзя продолжать работу?
ЖЕНЯ. Можно. Но я не хочу.
НИКОЛАЙ. По-моему, вы не правы, Женя. Ольга вам поможет, в крайнем случае пригласим няню. Будет вам и диплом, и диссертация.
ЖЕНЯ. А потом? Читать ребенку по вечерам отрывки из своих переводов и комментарии к «Зибенкезу» вместо ваших сказок?
НИКОЛАЙ. Но дети вырастают, и когда-нибудь он сам потребует вместо моих сказок ваши научные труды. Это нужно, чтобы не вышло, как с Димой, вы же сами говорили…
ЖЕНЯ. Я совсем не то говорила. И вообще, когда он подрастет — ха-ха! — вы наконец состаритесь.
НИКОЛАЙ. И что?
ЖЕНЯ. И уйдете на покой.
При этом она прикладывает ладони к щеке, закрывает глаза и, наклонив голову, показывает, как Николай уйдет на покой.
НИКОЛАЙ. Вы хотите вырастить убийцу?
ЖЕНЯ. Ага!
НИКОЛАЙ. И все-таки я считаю, что вам следует продолжить занятия.
ЖЕНЯ. Андрей, у тебя что в портфеле? Не моя ли рукопись?
АНДРЕЙ. Она.
ЖЕНЯ. Дай-ка сюда. (Она роется в портфеле.) И зачем ты все это тащил? Вот… Нет, вот эта тетрадка…
Да, они, разумеется, уже не сидят на полу.
ЖЕНЯ. Вот. Она называет это ученым остроумием… Скажите, почти как Николай Кузанский… Коля, вам надо взять псевдоним: Николай Кузанский… Вот. «…следует поразмыслить над тем, не будет ли приятным и полезным такое собрание статей, в котором совершенно без всякой прямой и определенной цели смешаются и перетасуются, как карты, подобно Лессингову духовному бросанию костей, идеи всевозможных наук, идеи, которые сослужили бы службу человеку, умеющему извлекать пользу из игр; что же касается такого собрания, то у меня оно есть, и я умножаю его каждодневно… для того, чтобы приучить голову к той свободе, которая должна быть присуща сердцу…» Вот что тебе надо, Андрюша, для твоей будущей диссертации. Узнай поточнее, по-моему, в Германии опубликовано частично это собрание — замечательная гимнастика для германиста. А у меня в голове этих Ideenwurfeln и без того хватает — дамского образования, которое нынче можно получить на филфаке, вполне достаточно для того, чтобы было о чем поговорить с собственным подросшим ребенком, разве не так? А, Николай?
НИКОЛАЙ. Я пойду, помогу жене на кухне.
НИКОЛАЙ. Я же сказал — ничего. Дмитрий уже сорок дней, как умер, а Жан-Поль, по-видимому, бессмертен.
АНДРЕЙ. Не шутите так. Мне и без того очень неловко…
НИКОЛАЙ. Кстати, он в каком веке жил?
ЖЕНЯ. Не скажу.
Николай уходит.
ЖЕНЯ. Ты можешь курить.
АНДРЕЙ. Но ты же…
ЖЕНЯ. Уж сигаретного дыма я во всяком случае не боюсь.
АНДРЕЙ (закуривает). Спасибо. Хм… Я и не знал, что вы с Димкой были женаты.
ЖЕНЯ. Это ты к чему?
АНДРЕЙ. Так…
ЖЕНЯ. Ты брось это. Тогда мы еще женаты не были.
ЖЕНЯ. Не может ничего такого быть.
АНДРЕЙ. Но ведь мы с тобой…
ЖЕНЯ. Не было этого, понял? Ничего не было.
АНДРЕЙ. Зачем ты сюда приехала? Я этого объяснить себе не могу.
ЖЕНЯ. И не надо.
АНДРЕЙ. Тебе будет трудно одной с ребенком.
ЖЕНЯ. Так говорить — пошло. И между прочим — извините! — я разве одна? Я ведь буду жить тут не со своей матерью, а с семьей отца моего ребенка.
АНДРЕЙ. Сядешь на шею чужим людям?
ЖЕНЯ. Учитель нашелся.
АНДРЕЙ. Я не хотел тебе рассказывать, но расскажу.
ЖЕНЯ. Слушаю, слушаю.
АНДРЕЙ. Ты должна знать, что в последнее время он тебе изменял.
ЖЕНЯ. Димка? Да? Интересно.
АНДРЕЙ. Помнишь, ты однажды пришла к нему вечером, а его не оказалось дома?.. Ты еще тогда посидела немного у меня.
