Книга Скука - Альберто Моравиа

— Тогда дай мне взглянуть.

Она неожиданно резким движением повернулась ко мне, заслоняя собою конверт, и я увидел, каким взволно­ванным стало ее худое, иссохшее лицо.

— Дино, почему ты не хочешь вернуться к матери? Ведь если бы ты жил здесь, у тебя было бы столько денег, сколько ты захочешь!

Так вот, значит, на какую компенсацию рассчитыва­ла мать, и так ли уж важно, что свое требование она вы­ставляла не в виде сухой дилеммы, как было бы это в случае с должником, а в форме патетического призыва. И тогда и я спросил у нее, в свою очередь:

— При чем здесь это?

— Но я же вижу, что ты пришел сюда только ради денег, и это после того, как мы не виделись целых два месяца!

— Я уже говорил тебе, что был занят.

— Если бы ты вернулся, ты и здесь мог бы заниматься всем, чем хочешь. Я не вмешивалась бы в твою жизнь.

— Лучше дай денег, и прекратим этот разговор.

— Ты мог бы приходить и уходить по своему усмотре­нию, поздно возвращаться, принимать кого хочешь, во­дить любых женщин.

— Но мне никто не нужен!

— Может быть, ты убежал тогда, потому что подумал, что я помешаю твоей связи с Ритой? Ты ошибаешься. Мне нужно только, чтобы ты соблюдал форму, а в осталь­ном я тебе не помеха.

Тут я не на шутку удивился. Так, значит, мать замети­ла что-то между мной и Ритой, но молчала, надеясь, ви­димо, что интрижка с горничной укрепит мои связи если не с ней, то с домом, а значит, и с ней. И когда же она это заметила? Во время завтрака? Или позже? Я внезапно ощутил неприятное чувство сыновней виновности, слов­но снова стал мальчиком и мать имеет право меня при­стыдить. Однако я быстро справился с этим чувством, вспомнив, что к Рите меня толкнуло отчаяние, в которое неизменно приводил меня каждый визит к матери. И я раздраженно сказал, глядя ей прямо в лицо:

— Нет, я бежал тогда не из-за Риты, я бежал из-за тебя.

— Из-за меня? Но я ведь даже сделала вид, что не замечаю, как ты ее лапаешь во время завтрака!

Эта фраза, а еще больше тон матери меня взбесили.

— Если хочешь знать, я из-за тебя и стал ее «лапать», если воспользоваться твоим выражением.

— При чем здесь я? Разве я виновата в том, что ты пристаешь к служанкам?

— Я стал лапать ее руками, потому что ты стала ла­пать меня ногами.

— Ногами, я?

— Да, ты, ногами — так ты давала мне понять, что не следует говорить о деньгах в присутствии горничной. И потом знай, — я подошел к ней вплотную и говорил ей теперь прямо в лицо, — знай, что все глупости, которые я делал в своей жизни, все были из-за тебя.

— Из-за меня?

— Всю свою юность, — закричал я внезапно в при­ступе бешенства, — я мечтал стать вором, убийцей, пре­ступником, лишь бы не быть таким, каким тебе хотелось меня видеть. И благодари Бога, что мне это не удалось, не представилось случая. И все это из-за того, что я жил рядом с тобой, в этом доме.

На этот раз мой тон, видимо, в самом деле напугал мать, которая обычно, что бы я ни говорил, выглядела бестрепетной инкассаторшей. Я увидел, как исказилось ее лицо, как задергалась голова.

— Ну ладно, ладно, — пробормотала она, — если это в самом деле так, то не ходи больше ко мне, не ходи в этот дом.

Внезапно я успокоился.

— Нет, приходить я буду, но не проси меня, чтобы я его любил.

— Да что такого ужасного в этом доме, разве он не такой, как все?

— Нет, он не как все, он даже красивее и удобнее многих других.

— Тогда в чем дело?

Я увидел, что она почувствовала облегчение, убедив­шись, что я отказался от прямой атаки. Я ответил ей вопросом.

— Но ведь и отец не хотел жить в этом доме. Почему?

— Твой отец любил путешествовать.

— А не точнее ли будет сказать, что он путешество­вал, потому что не любил жить здесь?

— Твой отец был твой отец, а ты это ты.

Споры такого рода возникали у нас с матерью не в первый раз. Я мог кричать, мог ее оскорблять, но никогда не договаривал всю правду до конца: этот дом мне был противен, потому что это был дом богатых людей. И хотя я должен сказать, что мать сама все время подводила меня к этому порогу, словно дразня, словно провоцируя меня на ответ, ей все-таки не хотелось, чтобы я произнес все это вслух, и в последний момент она всегда отступа­ла, переводя разговор на другую тему. Так случилось и сейчас. Я уже приготовился ей ответить, как она вдруг нервно сказала:

— Сказал бы прямо, что хочешь жить отдельно, что­бы чувствовать себя свободным. Ты не прав, если так думаешь, но это не важно. Держи, вот твои сто тысяч.

Она протянула мне деньги, но как бы не окончатель­но: стоило мне протянуть за ними руку, как она свою отдернула, словно желая подчеркнуть, что взамен я не даю ничего. И добавила:

— Да, кстати, может быть, останешься хотя бы на завтрак?

— Не могу.

— Я пригласила несколько человек. Будет министр Триоло с женой. Симпатичный человек, интеллигент­ный, энергичный.

— Министр? Какой ужас! Ну, давай же мои деньги!

На этот раз она отдала мне деньги движением раздра­женным и в то же время нерешительным, словно, протя­гивая, хотела забрать их обратно.

— Приходи тогда завтра. Будем только ты да я. И я отдам тебе остальное. В том случае, разумеется, если ты действительно решишь поехать в Кортину.

— А ты что, сомневаешься?

— С тобой никогда ни в чем нельзя быть уверенной.

Но сейчас мать выглядела уже довольной. Я понял это по тому, как она, идя впереди меня по лестнице, держала голову и скользила по перилам рукой. Может быть, думал я, она довольна тем, что еще раз сумела избежать серьез­ного объяснения, того объяснения, которого не желает ни один богатый человек, потому что после этого он уже не смог бы спокойно наслаждаться своим богатством. Удовлетворение, которое она испытывала, было, по-видимому, таким полным, что она забыла о моем уклончи­вом отказе и уже у самых дверей снова сказала:

— Почему бы тебе не дождаться министра? Выпьете с ним аперитив, а потом уйдешь. Он человек влиятельный, может тебе пригодиться.

— Мне он, к сожалению, пригодиться никак не мо­жет, — сказал я со вздохом. — И потом, мне пора бежать.

Мать не настаивала; отворив входную дверь, она вы­шла на порог, к подъездной площадке, пряча руки под мышками и подрагивая от влажного осеннего воздуха.

— Если так будет лить и дальше, — сказала она, раз­глядывая затянутое тучами небо, — прощайте все мои цветочки.

— До свиданья, мама, — сказал я и, наклонившись, запечатлел ритуальный сухой поцелуй на столь же сухой щеке. Потом бегом побежал к машине: я уже видел, что в конце аллеи показался направляющийся к дому автомо­биль, и всеми силами старался избежать встречи с гос­тем. Я уселся за руль в тот самый момент, когда машина въехала на подъездную площадку и остановилась. Мать стояла на пороге с видом человека, приготовившегося к приему почетных гостей. Я завел мотор и отъехал, успев увидеть, как из машины вышел шофер в униформе, снял фуражку и распахнул дверцу, но так и не успел разглядеть того, кому принадлежала высунувшаяся из машины нога в черном башмаке, которая нащупывала землю.