— Ну и что?
— А то, что мать хочет одолжить тебе денег, чтобы ты мог поехать в горы, скажем, в Кортина д'Ампеццо.
Я чуть не взвыл от ярости, которую вызывали у меня обычно материнские рекомендации, которые я мог перечислить заранее — зима в Кортина д'Ампеццо, лето на Лидо, весна на Ривьере, — как вдруг внезапно понял, что, сам того не желая, получил законный предлог для разрыва с Чечилией. Я возьму у матери сумму, на которую можно прожить в Кортина д'Ампеццо, на эти деньги куплю Чечилии подарок и тут же сообщу ей, что вынужден уехать, чтобы сопровождать мать в горы. Подарок смягчит разлуку, которую я, впрочем, пока представлю как временную, а позже я напишу ей прощальное письмо. Я сказал примирительным тоном:
— Ну хорошо. Пусть будет Кортина. Давай деньги.
Видимо, мать не ожидала, что я сдамся так быстро.
Растерявшись, она внимательно на меня посмотрела, потом спросила:
— Когда ты хотел бы поехать?
— Да сразу же. Сегодня пятнадцатое… Ну хотя бы восемнадцатого.
— Но надо заказать гостиницу.
— Я телеграфирую.
— И сколько ты думаешь там пробыть?
— Дней пятнадцать — двадцать.
Казалось, мать уже раскаивается, что сделала мне это предложение, вернее, насколько я мог понять, раскаивалась она не в том даже, что она его сделала, а в том, что предварительно не выторговала себе какую-нибудь компенсацию. Привычка к спекуляции была в ней так сильна, что она не могла расстаться с ней даже в отношениях со мною. Она сказала нерешительно и неохотно:
— Разумеется, я дам тебе столько, сколько понадобится. Я обещала и сдержу свое слово.
— Хорошо. Так давай!
— Что за спешка? И потом, сколько тебе нужно?
— Ну, будем исходить из двадцати тысяч в день. Стало быть, двести тысяч.
— Двадцать тысяч лир в день?
— Так я богат или нет? Вроде бы ты сама только что об этом говорила. Я не собираюсь останавливаться в отеле первого класса. Двадцать тысяч в день — этого едва хватит для самого скромного проживания.
— Тут у меня денег нет, — сказала мать, решившись наконец на завуалированный отказ. — Я никогда не держу денег в кабинете.
— Хорошо, — сказал я, поднимаясь. — Так пройдем к тебе.
— И в спальне у меня тоже ничего нет. Как раз сегодня утром мне пришлось сделать одну выплату.
— Так выпиши чек. Уж чековая книжка у тебя наверняка есть.
Странно, но в ответ на это в высшей степени разумное предложение она внезапно переменила решение.
— Нет, я все-таки дам тебе наличными, у меня вчера как раз кончилась чековая книжка. Пойдем наверх.
Мать поднялась, и я последовал за нею, спрашивая себя, почему произошла столь внезапная перемена в способе выплаты. Недоумевал я недолго. Уже на лестнице мать, не оборачиваясь, сказала:
— Да, кстати, сейчас я дам тебе задаток — сто тысяч. Остальное завтра. Больше не могу, это все, что у меня сейчас есть.
То есть мать переменила свое решение, потому что чек ей пришлось бы выписать на всю сумму, в то время как наличными она могла дать меньше, сославшись на то, что больше у нее сейчас нет. Откуда этот внезапный приступ скупости? Может быть, подумал я, она боится утратить надо мною контроль, а может быть, хочет получить от меня что-то в обмен на деньги. Ничего не сказав, я последовал за нею по лестнице, и мы вошли в ее спальню. Это была большая и комфортабельная комната в современном стиле, выдержанная в серых и белых тонах; из-за множества ковров и занавесок — тут не было ни кусочка пола, ни клочка стены, не задрапированного тканью, — возникало ощущение духоты. В полумраке, придававшем нашему отражению в зеркалах что-то зловещее, мы выглядели словно два заговорщика. Мать подошла к двери в ванную, находившейся в глубине комнаты, и открыла ее. Я остался стоять на пороге.
— Что ты там стоишь, — сказала мать, — иди сюда, у меня от тебя нет секретов.
— У тебя нет секретов, — сказал я, — потому что ты знаешь, что мне не нужны твои деньги. Если бы это было не так, ох, сколько бы у тебя появилось секретов!
— Что за глупости! — сказала мать. — Разве ты мне не сын? — И первой вошла в ванную. Она была очень просторная — такими подчеркнуто, бессмысленно просторными бывают в богатых домах помещения, предназначенные для ухода за телом. Ванну от раковины отделяло по меньшей мере четыре метра мраморного пола, а раковину от унитаза столько же кафельного. Я увидел, как мать подошла к стене, взялась за один из крючков, предназначенных для полотенец, повернула его направо, потом налево, а затем потянула на себя. Пластинка из четырех белых плиток открылась, как дверца, обнажив сверкающую поверхность стального сейфа.
— Ну-ка, — сказала мать менторским тоном, как бы предвкушая удовольствие, — ну-ка, посмотрим, сможешь ли ты справиться с шифром.
В свое время она сообщила мне этот шифр, и я, сам того не желая, запомнил его просто потому, что у меня хорошая память, но мне было противно пускать его в ход, особенно под ее взглядом, — так бывает противно участвовать в ритуалах религии, которую не исповедуешь.
— Зачем это, — сказал я, — открывай сама, я-то тут при чем?
— Я просто хотела проверить, помнишь ли ты шифр, — весело сказала мать. Потом протянула свою белую, унизанную массивными перстнями руку и быстрым нервным движением набрала на циферблате несколько цифр. Сейф открылся. В глубине его были беспорядочно свалены пакеты акций и конверты, белые и желтые. Внезапно мать перешла от веселости к подозрительности и бросила на меня недоверчивый взгляд. Я растерянно отвел глаза: прямо передо мной в фарфоровой чаше унитаза лежал комок ваты. Я протянул руку и с шумом спустил воду. Когда я снова поднял глаза, мать уже держала в руке белый очень толстый конверт и устанавливала на место плитки. Потом, возвращаясь обратно в комнату, она сказала:
— Сейчас я дам тебе пятьдесят тысяч. Я вспомнила, что другие пятьдесят мне нужно сегодня отдать поставщику.
То есть она еще раз урезала сумму, которую я у нее просил. Я рассчитывал сделать Чечилии подарок за двести тысяч, потом примирился с сотней, но пятьдесят — этого было слишком мало, чтобы смягчить известие о разрыве. И я решительно запротестовал:
— Нет, мне нужна сотня. Поставщику заплатишь в другой раз.
— Но это невозможно. — Мать подошла к высокому старинному комоду, отвернулась от меня и, насколько я мог видеть, на его мраморной поверхности распечатала конверт. Я сказал, не двигаясь с места:
— Ведь ясно же, что в этом конверте больше пятидесяти, может быть, даже больше трехсот. Тут по крайней мере полмиллиона, к чему эти отговорки?
Мать, не оборачиваясь, поспешно ответила:
— Нет-нет, здесь всего пятьдесят.
