для двух сестер. То есть, две из трех сестер вынуждены были отказаться от своей «привязанности». Меньше всего шансов было у меня, и я это хорошо понимала. Но именно поэтому мое чувство было и самым страстным. Я успокаивала огонь страсти в своем сердце тем, что брала с вешалки его кепку, когда он был у нас в гостях, крепко-крепко прижимала ее к груди, жарко целовала, вдыхала ее запах, пьянея от него. Обращаясь к головному убору Мурада, как к живому существу, я, лаская ее, говорила: «Милая кепка, передай Мураду, что я люблю его. Если он захочет, я сделаю его счастливым!» Много чего шептала я кепке своего возлюбленного! Возможно, некоторые из них она донесла своему хозяину, потому что он смотрел на меня несколько иначе, чем грузинский князь. Его взгляд был более чувственным. Иногда он даже заводил со мной беседу. Жесткие нотки в его голосе и пугали меня, и очаровывали. Мне казалось, что Мурад почувствовал наше к нему особое отношение и наслаждался, играя чувствами трех сестер. Мои с ним беседы не были продолжительными - то Зулейха встревала, то Сурайя. Так они меня и оттесняли. Приходилось сдавать позиции, уединившись в уголке, безнадежно печалясь. На официальные приемы меня не допускали. На семейных обедах же я сидела в самом конце стола, ощущая себя ненужным предметом. У меня не было никакого права на любовь и надежду! Я не могла быть его возлюбленной!
Вспоминаю то время со странным чувством. Из-за разницы в возрасте с сестрами меня считали ребенком, но моя нравственная зрелость намного опережала физическую. А меня ставили чуть ли не в один ряд с маленьким братишкой и племянником. Потому-то я их и не любила. Когда малыши, с детской наивностью приближались ко мне, я сердито отворачивалась. Для меня, начитавшейся романов Мопассана, получившей «уроки мудрости» от своих двоюродных братьев, такое положение дел было настоящей пыткой. Но как же можно относиться ко мне так, будто я ровня этим мальцам! А еще меня очень огорчало обязательное правило ложиться спать. Вечером, оставаясь в спальне, я мучалась от бессонницы. Музыка, голоса, смех, доносившиеся из гостиной, заставляли меня страдать. Я ворочалась в постели, плакала от обиды: почему меня не допускают к участию в веселье? Вместо этого я мучаюсь в опостылевших стенах своей комнаты! Кошмарная несправедливость! Так и задыхалась я от горечи и обиды. В то время, как Зулейха и Сурайя вертелись среди взрослых, кроме всего прочего, мне стали гораздо меньше уделять внимания и в вопросах обучения. Все были заняты своими делами. К счастью, я могла проводить время за игрой на пианино. Это помогало рассеять грусть, часть дня проходила за инструментом, часть - за чтением книг и в раздумьях.
Если б я поделилась о своих переживаниях с фрейлейн Анной, то не чувствовала бы себя такой одинокой и несчастной, ведь, несмотря на нынешнюю нашу некоторую отчужденность, она по-прежнему любила нас. Но по своему недомыслию я не только охладела к своей няне, но и стала недолюбливать ее. Давно мы уже не замечали фрейлейн Анну, не считались с ней. Немалая заслуга в этом и Лейлы, которая, став замужней дамой и мамашей, говорила, что советоваться с няней глупо. А попавшие под влияние Амины Зу-лейха и Сурайя считали фрейлейн Анну несовременной, ее наставления нудными и воротили от нее нос. Фрейлейн Анне не нравился образ нашей жизни по поведению, но она помалкивала. Так как лозунг «Прогресс - для всех!» шел от хозяйки. И наши чудачества были продолжением «политики верхов».
Тем не менее фрейлейн Анна не всегда молча наблюдала за происходящим, иногда и она выражала свой протест. Вот потому-то мы и стали к ней хуже относиться. Последние годы жизни фрейлейн Анны в нашем доме стали несколько сложнее. Ее почти приравняли к обычной прислуге, перестали слушаться, посмеивались над ее мнением. Самой бессовестной по отношению к няне стала я. Мне казалось, что фрейлейн Анна, на попечении которой были самые младшие члены семьи, хотела силой удержать меня в детстве. Я стала груба с ней и получала удовольствие, иногда доводя до слез эту замечательную женщину. Но порой прежняя любовь просыпалась в моем очерствевшем сердце, и я каялась, вспоминая ее доброту. Такие мысли приходили обычно по ночам, когда мучила бессонница. Перед глазами оживали картинки прошлого, и мне становилось стыдно за свою грубость и несправедливость. Хотелось вскочить с постели, побежать к ней, обнять и попросить прощения. Но с такими мыслями я засыпала, а наутро продолжала обижать бедняжку фрейлейн Анну, которая всю свою жизнь сталкивалась с бесправием и несправедливостью судьбы и людей. Она двадцать лет верой и правдой служила нашей семье! А теперь подвергалась оскорблениям и унижениям. Лишь Богу известна тайна несправедливости...
Но поговорим о Мураде. Покуда я обитала среди малышей, стали проясняться его планы. Потихоньку стало известно, что он избрал для супружества Сурайу. Мурад был мусульманином. Вероятно, особых причин препятствовать этому браку не нашлось бы. Скоро Мурад и Сурайа были помолвлены, а мы с Зулейхой принялись искать нового «возлюбленного». Это было несложно, и через весьма короткое время «объект новой страсти» был найден. Им оказался некий русский полковник.
Несмотря на одобрение отца, брак Сурайи и Мурада не пришелся по сердцу некоторым нашим родственникам. Во-первых, потому что бакинцы не любили родниться с «чужеземцами». Во-вторых, моя тетя, что жила по соседству, давно приглянула Сурайу для своего сына Мирзы. Разве могли родственники допустить «утечки капитала» на сторону? Я еще не рассказываю читателю о кузене Мирзе. У нас с ним была ощутимая разница в возрасте. Поэтому он больше дружил с Зулейхой и Сурайей. Моими же друзьями в детстве были братья-близнецы, Асад и Али. Мирза не особенно был любим окружающими. Он, как и все, мог приобщиться к культурной жизни. Но не воспользовался такой возможностью. Родители лезли из кожи, чтоб «сделать его человеком», тратили на это немалые средства, но ничего не получалось. Если недостатком Асада и Али считалась их чрезмерная жизнерадостность, то Мирза, наоборот, был грубым и хладнокровным. Он напоминал неотесанное животное. С детства няньки намучились с ним. Многие, не выдержав его тяжелого нрава, покидали их дом. Мирзу не раз выгоняли из школы за буйный нрав и драчливость. Но родители обожали своего единственного сынка и прощали ему все недостатки. Родительская любовь слепа.
Итак, мать Мирзы строила планы на его брак с Сурайей. Но это не пришлось по душе ни моему отцу, ни самой Сурайе. Услышав о помолвке
