– две нации на одной и той же земле, враждующие в своих воспоминаниях, непримиримые в своих устремлениях. Одна когда-то завоевала другую, и ее замыслы, ее вечные желания требуют снова установить режим завоевания»[239].
Либеральные историки периода Реставрации со страстью подхватили острую тему, считая политически необходимым добраться до исторических истоков сословного неравенства. «Каким бы ни было физическое смешение двух первоначальных рас, этот антагонистический дух дожил до наших дней, воплотившись в отчетливом разделении населения, – писал Огюстен Тьерри. – …На смену различию по крови пришли кастовые различия, их заменили сословные и различие титулов. Нынешнее дворянство претендует на свою связь с привилегированными ХVI в., а те называли себя потомками господ (possesseurs d’hommes) XIII в., происходящими от франков Карла Великого, которые восходят к сикамбрам Хлодвига».
«Мы, – продолжал Тьерри, – претендуем на иную преемственность. Мы – сыны третьего сословия. Третье сословие вышло из коммун, коммуны стали прибежищем сервов, сервы оказались завоеванными. Богу угодно, чтобы это завоевание само отреклось от себя», чтобы «набат» социального антагонизма «вновь не зазвучал»[240], – предупреждал лидер либеральной школы.
У Гизо и особенно у Тьерри борьба третьего сословия против привилегированных принимала вид борьбы «рас». Но, в противоположность «реваншистам» из дворянской аристократии, которые клеймили «восстание завоеванных» как историческую несправедливость в отношении потомков завоевателей, Гизо и Тьерри защищали Революцию. Как итог «более чем тринадцативековой» (V – ХVIII) борьбы «народа побежденных» за освобождение от гнета «народа победителей» Революция представлялась им справедливым «триумфом новых победителей над бывшими обладателями власти и земли» [241].
Французская история в изображении либеральных историков наполнилась сражениями двух «народов» – франков и галлов, сеньоров и крестьян, благородных и ротюрье. Либеральные историки периода Реставрации критиковали «публицистов третьего сословия» ХVII в. за то, что, рассуждая о порабощенности предков, те игнорировали наследие «вооруженного вторжения» и за то, что в поисках всеобщего примирения, «забывая о нем сами, стремились, чтобы и другие о нем забыли».
Тьерри, Гизо и их коллеги отвергли средневековую «теорию трех классов», которые сотрудничают во имя «всеобщего блага» и, обмениваясь услугами, получают вознаграждение «в соответствии со своими трудами и заслугами»[242]. История страны приобрела социальный драматизм и особую динамику, притом что социальный конфликт представлялся этим историкам не универсальной закономерностью исторического существования классовых обществ[243], а, скорее, неким надысторическим роком, поразившим Францию вследствие ее «первородного греха» – чужеземного завоевания[244].
Историки периода Реставрации (1814–1830) оставались тем не менее на идеологической платформе исторического компромисса, который в его своеобразии и являл режим Реставрации. Они не настаивали, в отличие от революционных идеологов 1789 г., на том, что третье сословие представляет (или должно представлять) «все». Тьерри, напротив, страстно доказывал, что в истории страны отражено ее многообразие. Он подчеркивал, что в образование Франции внесли свой вклад не только франки и не только галлы, что на самом деле и те, и другие представляли смесь различных племен и что к ним добавлялись в ходе расширения государства иные этносы. Едва ли не самым важным было то, что генетический миф подвергся исторической критике и его изначально креационистскую основу стала решительно теснить идея становления французской Франции.
Либерально-романтической школой была разработана радикальная альтернатива конституирующей роли франкского завоевания, таковой явилась концепция галльской цивилизации. Ее выдвинул брат Огюстена Тьерри Амедей, сочинение которого «История галлов с древнейших времен»[245] открыло целый исторический («доисторический» для предшествовавшей историографии) материк кельтской Галлии. И востребованность этого открытия оказалась столь велика, что несмотря на серьезную критику, основанную на достижениях интенсивно развивавшейся в середине ХIХ в. галльской археологии, «История галлов» Амедея Тьерри, вышедшая в свет в 1828 г., выдержала до 1870 г. десять изданий, причем издание 1857 г. было напечатано четырежды[246].
Амедей Тьерри доказывал, что уже во II в. до н. э. среди галлов под влиянием греческой культуры начался процесс цивилизации и к моменту римского завоевания варварские обычаи среди них, вроде обыкновения использовать черепа врагов как заздравные чаши, исчезли. Возникли многочисленные города, в которые и переместилась общественная жизнь. Любопытной была попытка воссоздать политическую жизнь доримской Галлии. Под влиянием идей брата относительно средневековой истории Франции Амедей обнаружил две галльских «революции»: «аристократическую», в результате которой власть перешла от жреческой касты друидов к племенным вождям, и «народную», заменившую принцип наследственной власти выборами.
Амедей Тьерри отрицал неизбежность установления господства Рима. Причиной утраты галльской независимости он считал раскол среди племенных объединений и полагал, что, если бы Верцингеторикса поддержали другие галльские вожди, события приняли бы иной оборот. Тем не менее он признавал превосходство римской цивилизации над галльской и находил, что ее распространение в период римского владычества компенсировало отчасти для Галлии потерю независимости. В частности, галльская верхушка приобрела вкус к знаниям, а народ – к земледелию. Была обуздана неистовая энергия населения Галлии и учреждены заимствованные из Рима институты.
Самым важным с точки зрения генетического мифа было проведение Тьерри прямой линии родства от древних галлов к своим современникам-французам. Он находил, что генеалогически 19 из 20 последних являются потомками галлов. Притом главной для автора «Истории галлов» была не генеалогическая, а развившаяся на ее основе духовная связь, преемственность «морального типа». В это понятие включались «не имевшая равных у древних народов личная отвага», свободолюбие, неукротимость духа, открытость, а, наряду с ними – непостоянство, «неприятие дисциплины и порядка, столь характерное для германских народов (races)», упрямство, «постоянные раздоры как следствие чрезмерного тщеславия»[247]. Как нетрудно предположить, в описании психологических черт легендарных предков нашло отражение состояние политической жизни революционной и постреволюционной Франции.
В период Июльской монархии (1830–1848) новой элитой смешанного – заметим – происхождения был выдвинут принцип гражданского согласия, который стал активно внедряться в генетический миф идеологемой слияния различных структурообразующих начал в виде германо-романского синтеза. Ее наиболее видным проповедником сделался министр и глава правительства Луи-Филиппа Франсуа Гизо (1787–1874). С пылкостью ветхозаветного пророка обличал он после 1848 г. «слепое соперничество высших социальных классов», разъединение между дворянством и буржуазией, которое обрекло страну на революции и установление деспотического, бонапартистского режима. В качестве спасения предлагалась программа классового союза, под которую подводилась историческая база. В стремлении определить основные черты французской цивилизации Гизо находил, что «дух законности и общественных установлений явился… из римского мира, от муниципалитетов и законов Рима»; христианство принесло нравственность, «моральный закон и обязанности людей друг перед другом»; германцы – «дух свободы»[248].
Ранее, в 1820—1830-х гг., Гизо подчеркивал, что у завоевателей были лишь «лесная свобода», «равенство дикарей» и не было институтов, способных закрепить либеральный дух[249]. Еще более критичным был он в отношении Римской империи: от Августа
