волку, но два других загрызли его.
— И ты просто смотрел?! — ахнул Крайк.
— Я?! — Новая вспышка, и бритт увидел две зелёные молнии в глазах своего спутника. — Как бы не так! Я решил, что публике будет ещё интереснее, если представление затянется. Прыгнул на арену и устроил свою охоту на волков. У меня был меч, но я оставил его на скамье — с мечом меня бы оттуда быстро выдворили, и потом в такой охоте нож даже надёжнее. К счастью, на мне не было ни доспехов воина, ни только что полученных знаков отличия центуриона — в тот день я отдыхал от службы. Зрители просто выли — такой был восторг!
— Ты уложил всех пятнадцать волков? — В голосе Крайка не было недоверия, он видел охоту Зеленоглазого на кабана и знал — полтора десятка волков не страшнее матерого секача.
— Уложил я десятерых, остальные, рыча и огрызаясь, кинулись к выходу с арены, и их заколола стража, которой не велено было выпускать ни зверей, ни людей. Из осуждённых уцелели трое женщин, две девочки и оба малыша. И я завершил представление, как того требует обычай: встал в позу победителя, поставив ногу на убитого волка, левой рукой указывая на женщин и детей, а правую подняв к трибунам. «Пощады!»
— И что же трибуны? — Голос Крайка задрожал от напряжения.
— О, трибуны разразились аплодисментами, и почти все сидевшие на них люди подняли большой палец вверх. Неожиданности зрители любят больше всего!
— И ты после этого не пострадал?
Зеленоглазый засмеялся. В это время громыхнуло прямо над ними, лошади вновь захрапели, попытались стать на дыбы. Тевтон легко осадил Хастига, что до Квито, то гнедой уже устал бояться — он легко подчинился хозяину и даже прянул к нему, будто ища защиты.
— Как это, не пострадал? — удивился Дитрих. — Ещё как пострадал! Когда рассветёт, покажу тебе следы от волчьих клыков на моём левом предплечье и на правой ноге, выше колена. Небольшой шрам остался ещё на одном месте, но такое место показывать не принято. Разве только пойдём в баню...
— Я не о том спрашивал...
Крайк вдруг понял, что гроза совсем перестала его страшить: от Зеленоглазого исходила нерушимая уверенность, и она исподволь передалась его спутнику. К тому же то, о чём они сейчас говорили, было слишком интересно, слишком волновало, слишком много вопросов ставило.
— Я хотел знать, — уточнил бритт, — как тебе удалось избежать преследований, раз ты вмешался в назначенную властями казнь и спас осуждённых?
— Ну, во-первых, это была не казнь, а как бы гладиаторский бой! — Голос Дитриха стал необычайно низок, но он тотчас овладел собою: — Этих людей вывели на арену для участия в битве — люди против волков, обычное развлечение. То, что вмешался кто-то лишний... так ведь зрители этого не знали, и вышло куда интереснее. Ланиста потом получил множество подарков от любителей подобных потех. Женщин с детьми, как мне потом рассказывали, у этого ланисты в тот же день выкупил какой-то богатый патриций и всех отпустил на свободу. Возможно, он тоже был христианин. А что до меня, то я успел только дойти до западных ворот цирка, на ходу бинтуя свои раны кусками моего же плаща, как ко мне подошёл какой-то молодой мужчина в форме центуриона, взял за локоть и шепнул: «Иди за мной и ни о чём не спрашивай!» И тотчас закричал: «О, друг мой! Как же давно мы не виделись! Ну-ка пойдём, отметим эту встречу!» Он увёл меня какими-то кривыми закоулками и укрыл в доме своих друзей до того времени, как уляжется шум, поднятый из-за этой истории, и влиятельным покровителям моего нового друга удастся замять все наши... все мои неприятности. Уже потом я узнал, что это стоило немалого числа серебряных кружочков, называемых сестерциями, что в моём легионе за меня дружно вступились все центурионы и сам легат...
— Сколько лет тебе тогда было? — спросил Крайк, уже почти не заметивший новой вспышки и нового раската грома.
— Двадцать шесть. Мне было двадцать шесть лет. И столько же было тому, кто мне тогда помог. Центуриону первой когорты Шестого легиона, в будущем — легату Девятого легиона Арсению Лепиду. Он тогда явился в цирк с намерением выйти на арену и умереть вместе со своими единоверцами. Но после признал, что моё решение вопроса оказалось, вероятно, более разумным. Я тогда о христианстве только краем уха слышал. Но меня потрясло это зрелище: женщина с ребёнком на руках стоит на коленях и молится, а с трёх сторон подступают ощерившиеся звери. Двенадцатилетняя девочка улыбается зверю, который вот сейчас вцепится в её горло... Я видел немало безумцев, Крайк, но мне было ясно тогда: эти люди не безумны!
— И ты принял христианство?
— Ну, не сразу. Понадобилось пять лет общения с Арсением, чтение Евангелий, совместные походы в катакомбный храм. Я ведь очень рассудительный человек, и меня так просто, одним восторгом, не возьмёшь. Но есть такие вещи, с которыми невозможно спорить. И когда я понял, что эта вера даёт мне свободу, я принял её.
— Но ты никогда не был рабом! — вскрикнул Крайк.
Дитрих в темноте нашёл и сжал его руку. Это было первое проявление волнения, первое проявление желания быть понятым, которое позволил себе сдержанный германец со времени их знакомства. Бритт взглянул на него и при новой вспышке молнии увидал в его глазах всё тот же блеск.
— Ну, как это не был? Ещё как был! Разве мы все не рабы? Рабы своего положения, будь то положение в родовом клане либо в высшем римском обществе. Мы рабы чужого мнения, рабы своих собственных страстей, страхов, своей гордости. Что, не так? А когда понимаешь, что есть над этим более властная сила, сила дать тебе бессмертие и в этом бессмертии наградить или наказать тебя за всё, что ты сделал вот за эту короткую жизнь, вот тогда не там, за пределами земной жизни, а здесь, на земле, обретаешь уверенность и настоящую смелость. И настоящую свободу. Не знаю, может, оно и не совсем так, но так я это понимаю.
Тевтон умолк, возможно, ожидая ответа, но Крайк тоже молчал. Молчание длилось некоторое время, за это время лиловое зарево успело трижды озарить чёрный призрачный лес, гром трижды заставил содрогнуться деревья, воздух, землю. Но он уже слабел, уже раздавался
