— Пока не встретилась со мной, — договаривает за меня Алисейд, видя, как я молча опускаю голову, обхватив собственные коленки одной рукой и разглядывая их.
Удивительно, как стойко он не проявляет лишних эмоций, не переспрашивает ничего впустую, принимает услышанное так, как оно есть. Лишь кажется, что он в томительных размышлениях, словно ищет какое-то ему одному необходимое решение.
Его теплые пальцы касаются моих волос, заправляя одну прядь за ухо, а затем с нежностью дотрагиваются до подбородка, веля мне снова посмотреть в глаза их обладателю.
— Почему после стольких лет молчания ты решила рассказать об этом, и не кому-нибудь, а мне? — Алисейд медлит, а затем ироничная усмешка касается его губ. — Ты знаешь — ты сама говорила, — что я тот ещё любитель нарушать устав.
— Потому что доверяю тебе.
Едва различимый шепот и такие простые слова, легко срывающиеся с моих уст. Я не представляю, чем подобное раскрытие секретов обернётся для меня впоследствии, но мне ясно одно: я не смогла бы придумать правдоподобную историю приобретения уродливой отметины на своём теле. Я решилась и пошла до конца.
— Я не хочу лгать тому, кто за эти несколько дней стал значимым для меня…
Услышав это, мой хассашин в волнении втягивает ноздрями воздух и каким-то образом ловко перехватывает меня за талию, тут же усаживая на себя. Ткань рубахи сползает и падает на подушку рядом. Мы соприкасаемся лбами, пока я обнимаю его шею ладонями и чувствую на пояснице горячие руки.
Где-то вдалеке раздаётся призыв на утреннюю молитву, город медленно просыпается после долгой непроглядной ночи, но для нас словно ничего не имеет значения: мир сужается до ощущения кожи к коже и обоюдно направленного друг в друга взгляда.
— Я буду вынужден уехать, милая, ты ведь понимаешь это… — Алисейд касается своими губами моих, произнеся вслух тот факт, что и так неумолимо приближался со всей неотвратимостью.
Я ведь сама напоминала о том, что Аль-Алим не любит долгого исполнения заданий, и теперь, после смерти Тамира, возвращение моего хассашина в обитель более чем логично.
Его реплика словно подводит черту в разговоре, а я слишком занята созерцанием и тактильными ощущениями, чтобы уловить в ней ещё какой-то смысл.
Затем он проникает одной рукой в мои всё так же распущенные, спутавшиеся волосы, перебирает пряди и прикрывает веки, шепча, как заклинание, слова, не связанные с предыдущими:
— Моя смелая… Моя храбрая… Моя преданная Сурайя.
Я уже сама нетерпеливо приникаю к его губам, ласково целуя в ответ, и думаю о том, что внутри меня никогда не было так тепло от, казалось бы, таких незатейливых слов. Судорожно вздохнув, глажу ставшее за короткие дни родным лицо ладонями и не сдерживаю эмоций в голосе:
— Побудь со мной столько, сколько можешь…
Позже, когда я просыпаюсь, уже не накрытая ничем, под вовсю разошедшийся гомон окончательно ожившего дневного города, обнаруживаю лишь лежащие на столе украшения и испорченную рывком мужских пальцев цепочку. Вдобавок к отметинам собственника по всему моему телу они служат мне напоминанием о том, что сказка минувшей ночью была реальностью.
[1] Это оружие как раз и называется шэнбяо.
Ничто не истина. Всё дозволеноАлисейд
Я нахожусь в пути уже целый день, не жалея сил украденной у ворот Дамаска лошади.
Выйдя из дома Сурайи под утро, я не стал посещать дарту, хотя с удовольствием бы переоделся в привычную одежду и забрал бы часть своей экипировки. Ровно как и не стал осведомлять Гасана о своих планах по двум причинам: во-первых, распорядитель дарты мог ястребом послать Аль-Алиму письмо и предупредить его о моём скором приезде, что нежелательно; а во-вторых, мне хотелось избежать любых лишних вопросов о миссии и любого лишнего риска передвижения по городу, который с самого утра гудел, как пчелиный улей.
Весть о смерти Тамира распространилась подобно неведомой заморской болезни, охватив и взбудоражив Дамаск, а плакатов со мной и с Сурайей меньше не стало, так что, едва оказавшись на разморённых жарой улицах, я без промедления двинулся в сторону выхода из города. Единственное место, которое я всё же посетил, это базар неподалёку. Мне удалось выкрасть с прилавка висевшую на нём простую серую робу, чем-то походившую на оставленную мною в дарте мантию, и теперь помятые шаровары и рубаха скрыты под ней. О брошенном мече и ножах я не беспокоился, зная, что вполне себе управлюсь и скрытым клинком, если кто-то из дорожных грабителей или же воинов соответствующих орденов решит встать у меня на пути. Запасы я восстановлю уже в Фасиаме, а Гасан позаботится о старом оружии, как бы он периодически ни грозился избавиться от него из-за моей беспечности.
Исчезнуть из Дамаска оказалось даже проще, чем пробраться в него изначально, — методом я воспользовался всё тем же, что и с учёными монахами, правда, в этот раз затерявшись среди небольшой группы торговцев, тяжело катящих впереди себя повозки с товаром. Нынешняя сероватая накидка стала бы слишком выделяться среди белоснежного одеяния просвещённых мужей. Оказавшись за границей крепостной стены и вне зоны досягаемости стражи, я небрежным шагом подобрался к одному из оставленных без присмотра коней, привязанному к невысокой изгороди, и вот я уже далеко от города минаретов и рынков.
Города, который теперь пахнет для меня лишь ванилью и шафраном…
Прикрыв голову тканью на манер куфии, чтобы закрыться от пока ещё палящего солнца, я под мерный стук копыт пересекаю часть знойной пустыни и добираюсь до ветреных степей. Впереди меня ждёт двухдневная горная дорога в Фасиам, которая петляет сквозь камни и малочисленные леса; впереди — привычное в путешествии одиночество, тихое ржание послушной лошади и постоянно гложущие мысли…
О моих подозрениях касательно Аль-Алима и деятельности братства.
И, конечно, о Сурайе…
***
Закинув хворост в вовсю трещавший небольшой костёр, я подхожу к коню и даю ему пару кусков сушёного персика, благополучно перекочевавшего с базара вместе с другой скудной провизией в походную сумку. Она была изначально пуста и привязана к седлу, осталась от предыдущего неизвестного хозяина, который наверняка сейчас горюет о своей утрате.
Жеребец тихо и благодарно ржёт, мягко забрав с ладони угощение, а я так и остаюсь стоять рядом с ним, невидящим взглядом уставившись в изогнутую шею и бездумно ведя по ней другой рукой. Все мои размышления крутятся вокруг того, что происходило со мной и в моих заданиях годами, но на что я обратил внимание только сейчас, на фоне рассказа Сурайи о своем шраме и посмертных словах Тамира.
Все жертвы за последнее время, к которым меня отправлял на миссии Аль-Алим, прямо ли, завуалировано ли, говорили или намекали перед гибелью на то, что я, якобы совершая благую месть, многого не знаю. Не знаю мотивов той стороны, против которой так рьяно борюсь; не знаю причин тех или иных поступков врага; не знаю деталей и лишь слепо бросаюсь выполнять то, что задано, и то, что указано наставником. Многие говорили мне в лоб, глотая последние жадные глотки воздуха, о том, что цели моего братства не так уж и невинны и благочестивы, как преподносятся.
