паши, больше паши…
— Людей у нас с сева и половины не осталось…
— Знаю.
— Не убрать будет, я уж сразу скажу. Если которые остались мужики, так в тайгу подадутся. Тогда и половины не убрать.
— Пушнина тоже большое дело. Указ имеется — не препятствовать. Им тоже план спущен.
— Вот оно и получается — план на план. Не о десяти же мы головах. Насчет леса — колхоз, насчет пушнины — колхоз, куда ни кинь — опять колхоз. Хлеб! Да мы бы его втрое дали, кабы по-умному все шло… Может МТС о комбайне попросить, Виссарион Григорьевич? Откликнутся на такое предложение?
— С комбайном ничего не выйдет, не надейся даже. И масштабы твои не те, и по клочкам твоим не наездишься. С ними все твердо решено — «Рассвету» и «Красному пути» направляют. И не обижайся. У них тоже не сахар, а земли больше.
— Мне бы дня на два. Дальнее только убрать.
— А перегон не считаешь? Клади два-три дня. А тут еще дожди… От комбайнов этих одно название осталось. Случись что — по полной отвечать придется. Да еще с привеском. Так что, дорогой товарищ председатель, вдвое, а то и втрое придется работать.
— Это уж так, насколько сил хватит. От работы мы еще не бегали…
Перфильев помолчал, поморщился на зависшую над полем приблудную тучку и, наконец, решился.
— Тут к нам днями житель с нашей деревни с фронта заехал. Прежний житель. Мужик умный, хозяин хороший был… Так он прямо говорит — не может ваш колхоз существовать. Не имеет права. По всей науке соответствующей не может. Базы под ним не имеется. Экономической. Людей всего ничего. Держитесь еще, как насквозь раненный, а как вдохнете поглубже, так на тот свет…
Перетолчин не спешил с ответом. Долго молчал. Наконец отбросил докуренную до мундштука папиросу и повернулся к Перфильеву.
— Хозяин, говоришь, хороший? Ну, а ты что ему?
— Что я… Как положено — выдержим, говорю. И строиться начнем, и барахлишком обзаведемся…
— А в душе, небось, кошки скребут? Эх, Перфильев, Перфильев! Тебе ли не знать, сколько раз нас хоронили. Сам видишь — живем еще. Лучшей пропаганды не придумаешь.
Заблудившуюся тучку наконец снесло ветром. Проглянуло скатывающееся к закату солнце.
— Кончается водичка небесная, — явно обрадовался Перетолчин. — Пойдем, что ли?
Они вышли из-под навеса, сели на коней, поехали вдоль поля к реке.
— Будут тебе люди! — неожиданно даже для себя самого пообещал Перетолчин.
Перфильев даже коня придержал.
— Что?
— Дам, говорю, людей на уборку. На много не рассчитывай, но человек восемь — десять пришлем. Наскребу по сусекам. Запишем, как смычку города с деревней. Вроде необходимого почина.
— Поедут ли?
— А это уже наша забота. Твое дело хлеб до колоска убрать. Об этом болей. Тут с тебя с одного спрос. Старица твоя далеко?
— Считайте, приехали…
Направили коней к мокрым кустам прибрежного черемушника. Оставили их у межевого столба и стали пробираться к заводи.
Вдоль заполыхавшего после ненастья заката летела стая уток. Свист их крыльев надвое разрезал тишину наступившего вечера. Выстрел Перетолчина разбил их полет. Стая метнулась в сторону, и только два бесформенных комочка безжизненно упали на землю.
Перфильев тоже выстрелил. Утка упала в воду у самого берега. Прихрамывая, Перфильев вошел в воду, чтобы достать ее. Но серый комок шевельнулся. Судорожно дергаясь, утка поплыла вдоль берега к спасительным нависшим над водой кустам. Следом вдоль берега шел по воде Перфильев. Остановился, опустил ружье. Утка снова безжизненно распласталась на воде. За кустами снова раздались выстрелы, а над самой водой, свистя крыльями, потянула новая стайка. Перфильев достал утку и вышел на берег. Охотиться ему больше не хотелось.
Пожить охота…
После слов секретаря о возможной подмоге на уборке на душе вроде полегчало, но ненадолго. Ночью опять не спалось. Лежал, глядя на засветлевшие рассветом окна, не мигая, не шевелясь. Рядом тихо посапывала уткнувшаяся в плечо Екатерина.
Закричали петухи. Осторожно, стараясь не разбудить жену, встал и, не одеваясь, пошел через избу к двери.
Екатерина, приоткрыв глаза, смотрела вслед. Скрипнула входная дверь. Екатерина села на постели и в нерешительности замерла, не зная, на что решиться…
Деревня, накрытая серым сумраком начинающегося рассвета, была тиха, словно вымерла. Замолчали петухи, и сонная тишина накрыла окрестности. Без дымка, без движения поодаль темнели избы. Пустынная улица уходила в туман околицы. Смотрел на свою притихшую деревню Николай с высокого крыльца избы, зябко поеживался от холодного воздуха уходящей ночи. Позади скрипнула дверь, и на крыльцо вышла Екатерина.
— Сон видела… До сих пор не отойду. Проснулась — тебя нет…
— Приду сейчас…
Помолчали. Екатерина не отводила глаз от сутулой спины мужа.
— Легче одному-то?
— Ты об чем?
— Ладно бы не знала тебя. Раньше, так всю ночь, бывало, говоришь, все обскажешь — и что надумал, и что сделать надо, как лучше быть. А теперь ровно чужие… Молчишь?
— Что говорить-то?
— Ну, коли нечего…
— Санька опять не пришел?
— Завязался он с Надехой. Ей, сироте, подсказать некому. Кабы свадьбу играть не пришлось.
— Можно и свадьбу.
— Александр, что ль, тебя с ума сбил? Нашел чем печалиться. У него своя жизнь, у нас своя…
— Не плети. Только об нем у меня и заботы. Мне бы об себе все обдумать.
— Стал бы ты над собой ночи не спать…
— Тут теперь не понять — где я, где все остальные. Все в узелок завязалось. Не дают нам комбайн на уборку.
— Когда нам его давали?
