денег, доступных в реальном секторе, сокращалось, а кредит становился дорогим. Долгосрочные проекты стагнировали или требовали все более высоких затрат, а занимающийся ими бизнес вновь обращался за помощью к государству, у которого становилось меньше средств из-за сокращения налоговой базы.
Экономист Брук Харрингтон, работавшая долгое время в сфере управления инвестициями, показала, что увод денег из-под налогов давно превратился в масштабный бизнес, опирающийся на деятельность высокооплачиваемой профессиональной элиты. Более того, менеджеры, помогающие своим заказчикам укрываться от налогов и выводить деньги на экзотические острова, искренне верят, что приносят пользу обществу: «Многие из нас, если не все, считают, что своей работой мы в первую очередь помогаем людям — не только нашим клиентам, но и в целом содействуем движению капитала для инвестиций и экономического роста. Но мы не можем рассказать об этом общественности»[188].
Разумеется, проблемы, связанные с бегством капиталов, неравномерно распределились между центром и периферией капиталистической системы. От развития офшорного бизнеса страдали и те и другие, но в странах, подобных России, буржуазия нуждалась не только в наличии «спокойных гаваней», где можно спрятаться от налогов, но и в «респектабельных юрисдикциях»[189], где можно легализовать сомнительно нажитые капиталы и обеспечить стабильную правовую основу для продолжения бизнеса. Правда, вооруженный конфликт между Россией и Украиной, разразившийся в 2022 году, показал, насколько рискованным делом может оказаться хранение средств в западных банках, где правительства могут в любой момент их конфисковать, однако выяснилось это уже задним числом. К тому же регулярно повторявшиеся истории с иранскими, иракскими и российскими деньгами, несмотря на свою поучительность, не меняли общую политэкономическую логику мир-системы: перемещение капиталов от периферии к центру связано отнюдь не с недостатком патриотизма у инвесторов, а с общей логикой накопления.
В свою очередь, офшорные фонды, аккумулировавшие капиталы в странах как центра, так и периферии, создали новую финансовую инфраструктуру, глобальную сеть перемещения денег, живущую по своим законам и мало связанную с потребностями людей (если не считать, конечно, собственников офшорного капитала и их управляющих).
Анализ деятельности этих фондов приводит Брук Харрингтон к пессимистическому выводу, что создана система, обеспечивающая существование оторванных от общества финансовых династий, а главное — систематическое поддержание и увеличение неравенства, не имеющего ничего общего с вознаграждением за успех в бизнесе. И этот разрыв вряд ли можно будет исправить без революции[190].
ДЕСТАБИЛИЗАЦИЯ РЫНКОВ
Великая рецессия, спровоцированная банкротством банков и крахом на рынке недвижимости в США, разом выявила, насколько рыночные реформы стали фактором хронической дестабилизации рынков. Разумеется, неолиберальные экономисты могли повторять обычные мантры об «ошибках регуляторов», «жадности» отдельных финансовых игроков и цепи «досадных случайностей», обваливших ранее безупречно работавшую систему, а государственные банки и правительства прибегли к обычному средству спасения, массово выкупая долг, созданный частными корпорациями. Но очень скоро выяснилось, что без изменения политики нет оснований надеяться на преодоление кризиса. Можно было смягчить его остроту и восстановить падающий спрос, заливая рынок казенными деньгами. Но такие лекарства лишь позволяли снимать симптомы болезни, создавая при этом многочисленные побочные эффекты, с которыми приходилось справляться отдельно. Кризис частной задолженности сменился стремительным ростом государственного долга, который, однако, в свою очередь перераспределялся между странами, превращая одни государства в банкротов, а другие — в агрессивных кредиторов.
Очень скоро последовал новый удар: глобальная пандемия COVID-19, которая, помимо экономических потерь, спровоцировала и тектонические сдвиги в массовом сознании. Она разрушила привычный мир очевидных представлений и практик, заставив миллионы людей столкнуться не столько с новой реальностью, сколько с ранее скрытыми сторонами той самой реальности, в которой они, порой сами того не сознавая, жили и прежде.
Общество, привыкшее к практике массового потребления, воспринимает его как нечто само собой разумеющееся, полагая, что оно имеет, пользуясь термином Бодрийяра, «естественное право на изобилие»[191]. В результате изобилие «делается повседневным и банальным, оно переживается как повседневное чудо в той мере, в какой оно проявляется не как произведенное, вырванное, завоеванное в результате исторического и общественного усилия, а как розданное благодетельной мифологической инстанцией, законными наследниками которой мы являемся: Техникой, Прогрессом, Ростом и т. д.»[192] При этом, с одной стороны, в обществе складывается иллюзия того, что капиталистические порядки — такие, как они есть на данный момент, — сами по себе обеспечивают потребительское благополучие, которое с легкой руки того же Бодрийяра теперь можно критиковать и оспаривать, но которое тем не менее не воспринимается как результат развития целой череды классовых и политических конфликтов, приведших капитализм к социальным реформам. А с другой стороны, будучи естественным, это право, по мнению обывателя, сохранится за ним независимо от того, как будет происходить дальнейшая эволюция или деградация капитализма. Хуже того, массы трудящихся оказываются вовлечены в потребительскую гонку, имеющую собственную логику, инерцию и масштабы, так что неминуемо начинают претендовать на тот «нормальный» образ жизни, который тоже воспринимается ими как естественный и современный, но оказывается им не по средствам.
Это противоречие до определенного момента разрешается через массовую закредитованность населения, попадающего в рабство по отношению к финансовым организациям, которые теперь выглядят уже самыми страшными и наиболее заметными угнетателями, поскольку эксплуатируют уже не производителя, а потребителя. Трудящийся не воспринимает эксплуатацию на месте работы так болезненно, как свои финансовые обязательства, а труд на хозяина оказывается лишь средством, для того чтобы обеспечить возможность эксплуатировать себя еще и финансовому капиталу. И в то же время люди, которым и без того хронически не хватает ресурсов для поддержания своего потребительского равновесия, особенно болезненно воспринимают ситуацию, когда привычный мир потребления рушится, что и произошло во время эпидемии COVID-19 в 2020–2021 годах.
Спад производства и сокращение потребления в результате карантинных мер, по сути, означали разрыв привычных цепочек воспроизводства, необходимых для потребительского общества, а государство, поставленное перед лицом этой ситуации, вынуждено было искусственно поддерживать равновесие с помощью всевозможных выплат. Как выяснилось, можно пользоваться финансовыми ресурсами, ничего не производя или, во всяком случае, резко сократив производительность. Но это не только демонстрировало гибкость современной экономики, которая спокойно может пережить масштабное нарушение рыночного равновесия, но и свидетельствовало о том, что сохранение хоть в каком-то виде финансовых и потребительских цепочек для правящего класса оказалось даже важнее, чем рынок и производство. Другой вопрос, что это решение было сугубо тактическим. И в данном случае тактика была направлена на то, чтобы отложить насколько возможно разрешение куда более глубинных, системных противоречий.
Поддерживая потребителя, государство в первую очередь выручало финансовый и торговый капитал, который в противном случае вынужден был бы нести бремя кризиса, что соответствовало привычному неолиберальному принципу социализации
