— Знай своё место, — сердито отвечаю я. — А…
Тут оба субъекта вытаращивают глаза, одновременно пытаются оскалить клыки и прыгнуть. Но лопаются. Совсем. Сравнительно бесшумно. В чёрную пыль и дым.
Пирожковая в шоке — со всех сторон паника, прах и кашель… Многие визжат совершенно свинским криком.
— Жанна! — вопит кассирша. — Це ноль четыре! Взрыв газа! Не пропускай никого. Поскрадають посуд! Шо ты там чхаеш, не чую? Перекрой балет, Жанна! На швабру!
Жанна звучно сморкается у двери, посетители бегут к выходу, переругиваются через швабру, расползаются по местам, бурчат, кашляют. Касса нежно тренькает вслед командам владычицы.
— Счастье, пока вечер, — уважительно рассматривает меня девушка. — Пока они в смертном обличье.
Я смотрю на неё с подозрением. Дым вперемешку с пылью втянулся по углам, где и загустел тенями под потолком. Касса пирожковой звякает, выбивая чей-то чек.
— Они — сонные, — говорит девушка. — Ты понимаешь, о чём я?
— Алкашня испарилась, — рассудительно замечаю я.
— Не насовсем, — отвечает «аспирантка».
Пепел четырёх спичек упокоился в моём стакане. На столе остаётся пустой коробок и…
— Три, — говорит рыжая. — Типа «не бухти» означает, так вы говорите? Означает — удовлетворительно. Значит — наставник удовлетворен, значит, ученик должен быть доволен, — она засмеялась, помедлила и словно тявкнула словом: «априори».
— Ну, это нечестное удовольствие, — отвечаю я. — Там плохие последствия — зуд, например, или изжога… А так три — это магическое что-то, если не совпадение. Оно же чары. Кстати, ноги высохли, в смысле — я понимаю… Думаю, что… — мямлю я.
Она бросает взгляд за окно, смотрит на провода, на низкое небо. Достаёт откуда-то большой красный шарф. Пыледым мерцает мраком по углам.
— Ноги, хорошо… Значит, послушай, — торопливо начинает девушка. — Я выйду сейчас, через… неважно. Они, эти вот, за мной полетят, отвлеку. А тебе своё — досчитай до трёх дюжин и домой.
— Тры пиисять. Ага, да, берить, бумажку до пирожка. Мне ваши копеечки не нужны! Запыйтесь молочком уже, тилько не обляпайтесь! — терзает студента кассирша.
— Дзыннь! — вторит ей касса.
— Кстати, спички верни мои, а то почти не осталось. Ты же взял их, да? И скорее домой. Ладно?
— Не отдам, — отвечаю я, сжимая коробок в кармане. — Кстати, интересно, как ты сумеешь следы замести?
Она вздёргивает одновременно бровь и плечо — левые, говорит:
— Конечно хвостом.
И выходит. Торопливо так. Почти выбегает. Красный шарф стелется за нею. Как и тени — чёрные, пыльные, две. Огромная и поменьше.
Через несколько минут, откуда-то — судя по звуку, с карниза, падает на тротуар мягкая глыба снега — шорох, плюх, мелкие шлепки брызг по стеклу. Крики — теперь с улицы.
— Нет жизни без пистолета, — мрачно говорит кассирша клиенту. — Где вы прёте сочень?
В окно я не смотрю — как договорились.
Считаю. Сорок два… четыре… шесть…. И…
За окном сумрачно и снежит. Ничего особенного ни на мостовой, ни на тротуаре. На фасаде Главпочты мерцает хвост праздничной надписи: «…дом!.. дом!.. дом!».
Странно качаются провода над улицей. От ветра, конечно.
«Точно стемнеет, — мрачно думаю я, — пока дойду. Совсем стемнеет. Плохо…».
Я вышел, сделал несколько шагов и налетел на Славика Визборского. По виду — он получал на почтамте посылку, а теперь стоял с этим самым ящиком у ног и пялился, на пирожковую и мостовую перед ней. Славик схватил меня за рукав и втащил в брамку.
— Я тебя, между прочим, видел! — заговорщицки прошептал Визборский. — Но не уверен до конца.
— И что?! — притворился я. — Ты меня видел вчера, даже «дай жвачку» сказал, не помнишь?
— Кончай морочить, говорю, какая жвачка, — сказал Слава. — Ты в пирожковой сидел, так? С какой-то шкильдой. А тут к вам кто-то подлез, такой быковатый, и всё задымилось. Визги были, атас просто, на Рынке слышно, наверное. — Слава запнулся.
— А дальше? — спросил я.
— А дальше она раз, такая, вдруг на крыше, почти. Из этого вот окна выходит, как его? Глухого! Открывает створку в нём… Идёт на край.
— И что?
— И всё, — сказал Слава. — Шестой этаж все-таки. Снег почти белый, кровь яркая, ужас. А окно ведь глухое! То есть, того — фальшивое…
— Гонишь, — ответил я, и неизвестно почему перекрестился. — Нюхал клей, сознайся…
Слава покосился на меня и продолжал:
— Сразу крик, бегают, «Скорая!» — кричат. «Звоните!». А внизу — ничего. Тротуар, грязь эта и снежком трусит, кстати чистым. Тут совсем стемнело. Новые люди подошли. Их спрашивают: вы видели, женщина с крыши сбросилась? Нет, отвечают, вы психи, да? Милиция подъехала, опросила. И вот что интересно: все, кто стоял, например на балконе или в окне торчал — видели. Все, кто шёл внизу — нет.
— Ты сам видел? — спросил я.
— Нет, — честно сказал он. — Я глаза закрыл! Мне рассказали.
— Кто? — спросил я.
— Мои все рассказывали! — обиделся он. — С почты, которые.
— А где эта, ну, шкильда?
— Неизвестно! И никто вспомнить не может, была ли? Вот ты, например, помнишь?
— А сам?
— Я сомневаюсь… — несмело сказал Визборский.
— Слава, — сказал я. — К тебе есть вопросы, Слава… Ты в церковь ходишь?
Визборский чуть не выпустил свою посылку, покачнулся, посопел неистово, помолчал, и ответил вызывающе и мрачно:
— Да.
— Слава, — сказал я скрипучим голосом и покашлял. — А ведь у тебя видения. А «такое изгоняется постом и молитвой» сказано же, специально! И никак иначе. А ты сервелат… ел в пост! Вот… Теперь бегаешь в бреду, с ящиком. Это кто-то куртку выбросил или сдуло с балкона её, и шарф заодно, красный. Пока все прыгали и галдели, кто-то барахло спас. Всё, мне пора. Не лжесвидетельствуй, Визборский! Каникулы вот-вот!
— Как ты знаешь? — тускло спросил Славик. — Про сервелат?
— Я вижу тебя насквозь, — проскрипел я. — Снимай маску.
С горы подгоняемый снежной заметью скатился трамвай, на повороте дуга высекла сноп искр из проводов.
«Просто салют», — подумал я и чуть не поскользнулся.
Скоро каникулы. Через три дня Рождество[3]. До Нового Года больше недели. Три Царя[4] в пути, но обещают быть, как всегда — в начале января. Впрочем, суета ощутима.
