- Э, козак! знаешь ли ты... я плохо стреляю: всего за стосажен пуля моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаютсякуски мельче круп, из которых варят кашу.
- Я готов, — сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздухсаблею, как будто знал, на что ее выточил.
- Данило! — закричала громко Катерина, ухвативши его за рукуи повиснув на ней. — Вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку!Батько, твои волосы белы, как снег, а ты разгорелся, как неразумный хлопец!
- Жена! — крикнул грозно пан Данило, — ты знаешь, я не люблюэтого. Ведай свое бабье дело!
Сабли страшно звукнули; железо рубило железо, и искрами,будто пылью, обсыпали себя козаки. С плачем ушла Катерина в особую светлицу,кинулась в постель и закрыла уши, чтобы не слышать сабельных ударов. Но не такхудо бились козаки, чтобы можно было заглушить их удары. Сердце ее хотелоразорваться на части. По всему ее телу слыхала она, как проходили звуки: тук,тук. "Нет, не вытерплю, не вытерплю... Может, уже алая кровь бьет ключомиз белого тела. Может, теперь изнемогает мой милый; а я лежу здесь!" И всябледная, едва переводя дух, вошла в хату.
Ровно и страшно бились казаки. Ни тот, ни другой неодолевает. Вот наступает Катеринин отец — подается пан Данило. Наступает панДанило подается суровый отец, и опять наравне. Кипят. Размахнулись... ух! саблизвенят... и, гремя, отлетели в сторону клинки.
- Благодарю тебя, боже! — сказала Катерина и вскрикнуласнова, когда увидела, что козаки взялись за мушкеты. Поправили кремни, взвеликурки.
Выстрелил пан Данило — не попал. Нацелился отец... Он стар;он видит не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрелзагремел... Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкогожупана.
- Нет! — закричал он, — я не продам так дешево себя. Нелевая рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; еще ниразу во всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажидругу услугу! — Данило протянул руку.
- Данило! — закричала в отчаянии, схвативши его за руки ибросившись ему в ноги, Катерина. — Не за себя молю. Мне один конец: танедостойная жена, которая живет после своего мужа; Днепр, холодный Днепр будетмне могилою... Но погляди на сына, Данило, погляди на сына! Кто пригреет бедноедитя? Кто приголубит его? Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волюи веру, пить и гулять по-козацки? Пропадай, сын мой, пропадай! Тебя не хочетзнать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо свое. О! я теперь знаю тебя!ты зверь, а не человек! у тебя волчье сердце, а душа лукавой гадины. Я думала,что у тебя капля жалости есть, что в твоем каменном теле человечье чувствогорит. Безумно же я обманулась. Тебе это радость принесет. Твои кости стануттанцевать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут впламя твоего сына, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом. О, я знаютебя! Ты рад бы из гроба встать и раздувать шапкою огонь, взвихрившийся подним!
- Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелуютебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славуотчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою наголове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами. Чтосделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорилДанило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем нигнева, ни примирения.
- Отец! — вскричала Катерина, обняв и поцеловав его. — Небудь неумолим, прости Данила: он не огорчит больше тебя!
- Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловавее и блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей ипоцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на которомперевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая, что худо и не по-козацкисделал, просивши прощения, не будучи ни в чем виноват.
IV
Блеснул день, но не солнечный: небо хмурилось и тонкий дождьсеялся на поля, на леса, на широкий Днепр. Проснулась пани Катерина, но нерадостна: очи заплаканы, и вся она смутна и неспокойна.
- Муж мой милый, муж дорогой, чудный мне сон снился!
- Какой сон, моя любая пани Катерина?
- Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, —снилось мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошутебя, не верь сну. Таких глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним,дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы тыслышал, что он говорил...
- Что же он говорил, моя золотая Катерина?
- Говорил: "Ты посмотри на меня, Катерина, я хорош!Люди напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как япоглядываю очами!" Тут навел он на меня огненные очи, я вскрикнула ипробудилась.
- Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, чтоза горою не так спокойно? Чуть ли не ляхи стали выглядывать снова. Мне Горобецьприслал сказать, чтобы я не спал. Напрасно только он заботится; я и без того несплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство будемугощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
- А отец знает об этом?
- Сидит у меня на шее твой отец! я до сих пор разгадать егоне могу. Много, верно, он грехов наделал в чужой земле. Что ж, в самом деле, запричина: живет около месяца и хоть бы раз развеселился, как добрый козак! Незахотел выпить меду! слышишь, Катерина, не захотел меду выпить, который явытрусил у крестовских жидов. Эй, хлопец!- крикнул пан Данило. — Беги, малый, впогреб да принеси жидовского меду! Горелки даже не пьет! экая пропасть! Мнекажется, пани Катерина, что он и в господа Христа не верует. А? как тебекажется?
- Бог знает что говоришь ты, пан Данило!
- Чудно, пани! — продолжал Данило, принимая глиняную кружкуот козака, — поганые католики даже падки до водки; одни только турки не пьют.Что, Стецько, много хлебнул меду в подвале?
- Попробовал только, пан!
- Лжешь, собачий сын! вишь, как мухи напали на усы! Я поглазам вижу, что хватил с полведра. Эх, козаки! что за лихой народ! все готовтоварищу, а хмельное высушит сам. Я, пани Катерина, что-то давно уже был пьян.А?
- Вот давно! а в прошедший...
- Не бойся, не бойся, больше кружки не выпью! А вот итурецкий игумен влазит в дверь! — проговорил он сквозь зубы, увидянагнувшегося, чтоб войти в дверь, тестя.
- А что ж это, моя дочь! — сказал отец, снимая с головышапку и поправив пояс, на котором висела сабля с чудными каменьями, — солнцеуже высоко, а у тебя обед не готов.
- Готов обед, пан отец, сейчас поставим! Вынимай горшок сгалушками! — сказала пани Катерина старой прислужнице, обтиравшей деревяннуюпосуду. — Постой, лучше я сама выну, — продолжала Катерина, — а ты позовихлопцев.
