И она заплакала, прижимая к лицу пижаму Ангелины, а дом скрипнул где-то на потолке, словно утешая. И Татьяне Никитичне стало страшно жалко и себя, и Жанночку, всю измотанную и задёрганную в своём кафе на заправке, и дом этот покосившийся, старый, но родной, а больше всей ей было жалко этого злого заморышка, который, на что-то обидевшись, убежал из дома даже не позавтракав, и будет теперь голодный ходить, ох, больше всех Гелюшку жалко.
Глава 2 Вик
Вик поставил перед Бингой миску с кашей. Та набросилась на еду, аж всхлипнув от жадности. Бродячие собаки всегда едят с жадностью. Даже если их взяли к себе люди и кормят каждый день.
«Бинго» собаку назвала Алёнка. Сказала, есть дикая собака динго, а у них будет дикая собака Бинго. Бинго оказался Бингой. Алёнка каждый день приносила ей мясо или сосиски, чесала пузо и вынимала из ушей клещей. Алёнка вообще двинутая на животных. Наверное, будь её воля, сделала бы из своего дома приют для собак.
Вик хмыкнул, представив лицо Алёниной мамы, такой строгой, с косой вокруг головы, в твидовом пиджаке, с шарфиком на шее, если бы вместо штуковины для барбекю и идеального газона с альпийской горкой она обнаружила бы во дворе свору бродячих собак, дерущихся за халявные сосиски. Нет, у них нашлось место только для супер-пупер породистой овчарки Рины, которую кормят исключительно сырым мясом, чтобы она зверела. Днём она живёт в вольере, ночью её выпускают, и она с ненавистью облаивает отца Вика, патрулирующего посёлок.
Ладно, надо торопиться, надо успеть гипс развести, пока отец не пришёл. При нём всегда как-то неловко заниматься поделками, он вроде не возражает, но лицо какое-то всё равно недовольное.
Вик налил Бинге воды, потом подумал, вылил воду обратно, сполоснул миску и налил чистой. Тяжело ей, наверное, в жару в такой шубе бегать, высунув язык… Он поднялся по ступеням бытовки, в которой жил с отцом. Дверь оставил открытой, чтобы гулял сквозняк. Уселся за стол и принялся лепить из пластилина основы для куполов Рождественского собора. Когда основы были готовы, Вик насадил их на проволоку и развёл гипс.
Зазвонил телефон. Длинные сигналы с коротким перерывом. Междугородняя! Мама!
Он подскочил к телефону, стоявшему на тумбочке возле отцовской кровати.
— Алло?
— Сынка, здравствуй.
— Ага! Привет! А у нас — тридцать два градуса!
— А у нас семнадцать и жуткий ветер.
— Вот мы вас и сделали!
— Да ничего, мы с вами на следующей неделе поменяемся! — со смехом пообещала мать.
Она осталась на Украине, в доме подо Львовом, с двумя младшими сестрёнками Вика. Они были русскими, и Вик, и родители. Просто папин двоюродный брат женился на украинке и потихоньку перетащил подо Львов всю семью. Но работы папа не нашёл, поэтому вернулся обратно в Подмосковье и устроился охранником в посёлке с забавным названием «Боярские палаты».
После долгих поисков папа работу эту очень ценил и каждый день говорил Вику, что самая правильная дорога в жизни — это в охранники идти.
А мама в такие минуты всегда шла посуду мыть или подметать. Или девчонкам велела грязное бельё собрать, чтобы замочить в тазу. В общем, что-то делала, чтобы Вик не видел её лица. Но Вик и так всё понимал, чего уж там. Она не считает, что самое лучшее — это в охранники идти.
Но вслух мама своих сомнений не выскажет. Никогда. Потому что папина работа их кормит.
Мама работала в Бродовском краеведческом музее. У неё тоже был и пиджак, и шарфик. Попроще, конечно, чем у Алёнкиной мамы. Зато Алёнкина нигде не работала. А маму на работе очень уважали, и если она больничный брала, чтобы сидеть с сёстрами, у них вечные бронхиты, звонили каждый день, спрашивали что-то. А Вик любил мамины больничные, потому что тогда они вслух читали исторические книжки, и серьёзные, вроде Ключевского, и всякие романы, которые, конечно, выдумка, зато интересные — не уснешь, пока не дочитаешь.
— Ну как ты? Тоска на каникулах? — спросила мама.
— Наоборот. Хоть время появилось.
— Закончил Саввино-Сторожевский?
— Нет ещё. Сейчас Рождественскую башню буду делать. Гипс уже развёл.
— Не засохнет, пока разговариваем? Хочешь, иди, делай!
Вик хмыкнул. Ну какой «иди-делай»? Он и так раз в неделю, а то и в две её голос слышит!
— Не засохнет, мам. Я ж не первый день формы из гипса отливаю, соображаю немного.
Он зажал трубку между ухом и плечом и подлил в ведёрко с гипсом немного ПВА.
— А я всё на твой Бродовский замок любуюсь.
— Да ну, мам. Я же ещё из пластилина лепил. Он же косой, кривой.
— Чудесный. Он же первым был, да?
— Каменец-Подольская в сто раз круче. Я туда специально несколько раз ездил. Оттенок серого подбирал, чтобы такой, как там… каменный получился.
— Э-ээ…
— Мам! Ты что, Каменец-Подольскую девчонкам отдала? Слушай, ну я же просил… И вообще, зачем она им?
— Они немножко поиграют, Витенька. Им тётя Марина набор новый принесла. Там принцессы и рыцари.
— Рыцари?!
— Бумажные, Вить, лёгкие совсем! Они не попортят ничего, обещаю. А то замучали уже: рыцари есть, а крепости никакой нету в наборе.
— Ну…
— А что ты потом будешь делать?
— Не решил ещё.
— Витечка, ну не сердись, правда. Скажи, мне интересно.
— Тульский кремль вообще хотел. И Ласточкино гнездо. Тут газет полно старых для папье-маше, есть из чего ландшафт сварганить. И ещё мне Алёнка одну книжку обещала. Про шотландские замки. По ней буду.
— А Саввино-Сторожевский скоро закончишь?
— Там только колокольня осталась. Я потерял зарисовку, надо будет в Звенигород как-нибудь смотаться.
— Сфотографируй его, хоть фото привезёшь. Отец-то не разрешит с собой тащить.
Довольная улыбка исчезла с лица Вика.
— Наверное, не разрешит…
— А где он?
— Папа выходной сегодня. На берегу, с друганами.
Во дворе радостно заскулила Бинга.
— А, нет, вон идёт, мам. Говорить будешь с ним?
— Конечно. Я тебя очень-очень.
— И я тебя.
— Ты меня — что?
— Люблю.
