И на этом все закончилось.
Так что он предпочитал держаться от Ханы подальше. Тем более что в физической борьбе у него не было никаких шансов. Все самое главное находилось у него в голове — там, куда никто не мог заглянуть, порыться и что-то забрать. Там, где жили Осколки. Болезненные, острые, разбросанные в беспорядке. Любой из них может выскочить в любой момент, и тогда от боли перехватывает дыхание. И может снова исчезнуть — ты даже не успеешь его схватить, чтобы вытащить на свет, изранив руки об острые края, забрать себе и больше уже с ним не расставаться. Осколки. Боль и радость одновременно. Боль — здесь, а радость — где-то далеко.
Том пока еще не разобрался во всем этом. Но рано или поздно обязательно разберется. Он уверен.
Так же, как он уверен в том, что Лу — была. Была и исчезла. А когда он, собравшись с духом, спросил у остальных, помнит ли ее кто-то еще, на него посмотрели так, будто он свихнулся.
— Не было никакой Лу, — ответила Хана, всем своим видом будто говоря: ну же, возрази мне, давай. — Никогда.
Еще одно Правило было: не задавать вопросов.
— Не спрашивай, — вопил Громкоговоритель, — о том, чего ты не можешь знать!
В конце концов он стал сомневаться. Может, она ему просто привиделась, Лу. Хотя… Эти глаза цвета дождя, эти волосы такого странного оттенка — они у нее начали отрастать, но пока этого никто еще не заметил, и она так и ходила нестриженая, — эта улыбка… Но если Лу действительно была, то куда делась? Куда ушла? И почему?
И еще Том догадывался, что не на все вопросы есть ответы. И Громкоговоритель тут не поможет, он сам ничего не знает. Иногда существуют лишь вопросы.
* * *
Скорлупы находились далеко одна от другой и, на первый, не слишком внимательный взгляд, могли показаться домиками летнего лагеря — скромного, даже спартанского. В этом Лагере не было общих собраний, обедов, ужинов и вечерних спектаклей. И не было вожатых: ни энтузиастов, в которых влюбляются с первого взгляда, ни зануд, которых все ненавидят. Душевых кабинок и столовой тоже не было. О присутствии взрослых говорили только допотопные видеокамеры, установленные на высоких шестах; а уж зачем они там установлены — чтобы охранять территорию от чужих или следить за своими, кто знает…
И дети в Лагерь прибывали не все скопом, а по очереди. Их привозили в оранжевых грузовиках по двое-трое, бывало, что и по шестеро. Иногда долгое время никто не появлялся, а потом вдруг хоп — и сразу много. В тот день, например, приехало пятеро. После общего осмотра их распределили по наименее переполненным Сгусткам.
— Что-то их многовато становится, ты не находишь? — спросил Джонас и застучал по клавиатуре, набирая характеристики вновь прибывших. На столе перед ним лежал исписанный от руки листок со всеми данными: вес, рост, примерный или установленный возраст, цвет глаз, особые приметы. — Такие все маленькие. И совсем ничего не знают. Ни о себе, ни о мире, ни о том, что было раньше. А если и знают, то быстро забывают, — добавил он. — И вообще, скоро станет трудно их всех контролировать.
— Есть же видеокамеры, — отозвался Рубен у него за спиной.
— Ага, когда они работают. И есть таблетки, но рано или поздно они закончатся.
— Скоро за ними начнут прибывать, вот увидишь. Информация уже разослана…
— Разослана — это, конечно, хорошо, но будет ли она получена… Как, интересно, ее рассылали? Почтовыми голубями, что ли? И каким способом, по-твоему, за ними начнут сюда прибывать? Пешком? На велосипеде? На каноэ? Чтобы сюда добраться, нужны месяцы, если не годы. Если вообще кто-нибудь доберется.
— Да, я бы на их месте давно уже плюнул на этих и настрогал бы новых, у себя дома, — хмыкнул Рубен. — Так оно веселее.
— Ты недооцениваешь силу памяти и силу надежды. — Джонас на миг прищурился, будто пытаясь отогнать неприятное воспоминание. Или наоборот, удержать.
— Ага, точно, я ни черта не понимаю, — Рубен покачал головой. — А знаешь, что я тебе на это скажу? Так даже лучше. Для меня и для них тоже. Нет мыслей — нет проблем.
— Я вижу, ты начинаешь цитировать Громкоговоритель. Значит, на что-то он все же годится… — Джонас проследил глазами за сценой, которая разыгрывалась на одном из немногих работающих мониторов. В центре, сжавшись, стоял маленький мальчик, а четверо старших пинали его ногами, как мешок. Джонас прикрыл глаза и откинулся на спинку продавленного кресла. — Неужели никто не вмешается?
— Это против принципов Базы, — заметил Рубен.
— Понимаю. Вы за естественный отбор. — Джонас снова открыл глаза, но изображения на мониторе уже не было.
— Не вы, дружище, а мы. Нравится тебе это или нет, ты теперь тоже в банде. А у банды свои правила.
Плывущие по экрану полосы закрыли неприятную сцену, как занавес.
— Интересно, можно ли это отладить… — пробормотал Джонас.
— Не думаю. Не хватает напряжения. Надо подождать, — ответил Рубен. — И вообще, это же ты у нас компьютерщик. Тебя сюда разве не за этим прислали?
— Пока что я чувствую себя тупым клерком, — сказал Джонас, возвращаясь к своим файлам. Рост, вес, цвет глаз. Фотокарточка отправляется сначала на сканер, потом изображение вставляется в предназначенный для него прямоугольник. Рядом с прямоугольником кто-то по недомыслию создал графу для имени — но она так и оставалась пустой. Разве что заполняющий сам вписывал в нее какое-нибудь слово, первым пришедшее на ум, — желательно покороче.
* * *
За границами Лагеря, вдали от Скорлуп, начинался лес. Одно из Правил Громкоговорителя гласило: «Кто в лес заберется, назад не вернется!»
Рифма, конечно, не ахти, но Правила Громкоговорителя есть Правила Громкоговорителя: им верили. Все громкоговорители орали их по два раза в день, утром и вечером, под музыку, которую дети напевали потом себе под нос, сами того не желая. А этому конкретному Правилу верили еще и потому, что леса — боялись.
Никто не знал, откуда взялся этот страх. Он поднимался откуда-то из глубины, как только первые вечерние тени начинали сгущаться под деревьями на его границе. О лесе ходили легенды. Говорили, что там живет какое-то страшное Чудовище. Что те, кто не послушались Громкоговорителя и вошли в лес, так потом и не вернулись, и некому рассказать, что они там видели и слышали. Как, например, Сгусток Семнадцатый: из него исчезли все до единого, не оставив после себя никаких следов, кроме пятачка вытоптанной земли на краю леса.
Но время от времени кто-то все же пытался перебороть страх и сделать несколько шагов в сторону неизвестности. Потому что в лесу среди страшных вещей было и кое-что хорошее и абсолютно реальное: еда.
Том это знал. Он понял это сразу, как только рискнул впервые углубиться в лес, миновал сначала один куст, потом второй, третий… И, когда глаза его немного привыкли к темноте, он увидел. С ветвей свешивались круглые розоватые плоды, из земли лезли коричневые и широкие, как растопыренные ладони, грибы. Если присмотреться, на тонких ветках и на мягком ковре из палых листьев и мха можно было отыскать орехи. Конечно, были там и те ягоды, что едва не стоили Орле жизни. Но было и много другого, вкусного и замечательного, отчего приятно было не только в животе, но и чуть выше и чуть глубже.
