кобчик, из семейства соколиных. Мы удивились его осведомленности.
Мне тоже захотелось подержать маленького хищника. Только я протянула к нему руку, он впился когтем в мою ладонь, а коготь был загнутым. Пришлось Николаю Петровичу выдернуть его.
Птенца отнесли в сторону от дороги, чтобы не попал под колеса, посадили B чаще на ветку, а у меня остался на всю жизнь шрам - память о встрече с прекрасным человеком. Было Горбунову в ту пору всего 36 лет! В 37-ом году и он стал жертвой Сталина, был расстрелян, а в пятидесятые посмертно реабилитирован...
Пока жива была мама, в день моего рождения (27 февраля) всегда пекли пироги, готовили вкусный ужин, приглашали гостей. Запомнился день моего двадцатилетия. Пригласили товарищей-студентов, пришел папа и кое-кто из родных. Все как всегда, но неожиданным подарком для всех стал приезд Корнея Ивановича Чуковского. Еще перед революцией, когда он и папа были молодыми журналистами, они часто встречались, мы бывали у Чуковских в Куоккале. Позднее, когда Корней Иванович приезжал в Москву, он непременно останавливался у Ящи - в Доме на набережной. Счастливый случай: мой день рождения как раз совпал с пребыванием Корнея Ивановича в Москве. Еще днем он прислал нам целый куст белой сирени с милой, смешной запиской четверостишием.
А потом приехал и сам, весь вечер он был центром веселья. Помню, что прочел нам свое новое, еще нигде не напечатанное детское стихотворение «Лягушки и черепаха».
Окончив МВТУ в 29-ом году, я осталась аспиранткой на кафедре Шилова вместе с двумя Константинами Васильевичами Астаховым и Чмутовым. Нас на кафедре называли «шиловским детским садом». Кроме научной работы, мы должны были вести лабораторный практикум и семинарские занятия со студентами. По понедельникам Шилов устраивал коллоквиум, где докладывали результаты текущих работ, делали обзоры научной литературы, а в заключение всегда была чайная церемония. Чай заваривали в больших термосах и к нему подавали печенье «Лэнч» и пастилу. Чайной церемонией ведала я.
Вскоре в моей жизни произошло еще одно важное событие. После пятилетней работы в Германии вернулся в Москву и был назначен членом коллегии Наркомвнешторга Семен Борисович Жуковский.
По-видимому, в его планы входило увидеть меня, узнать, что произошло в моей жизни за прошедшие пять лет. Несмотря на свою отвагу в годы гражданской войны, он сам не решился напомнить о себе, а попросил об этом Михаила Питковского. Несколько раз мы встречались втроем. Потом однажды Жуковский позвонил мне и сказал, что Миша нездоров, но мы могли бы поехать куда-нибудь, например, в Нескучный сад.
Тогда за Калужской площадью все было по-другому, Ленинский проспект не существовал, город здесь почти не чувствовался. Ярким солнечным днем мы гуляли в парке.
Жуковский вдруг стал очень серьезен и сказал, что, хотя он и живет с женой под одной крышей, они разошлись, и жена собирается устраивать свою жизнь наново. Он ей не судья, но и сам должен подумать о себе. Он не собирается жить бобылем и думает жениться.
- Конечно, женитесь, — откликнулась я. Зачем вам жить одному? Вероятно, у вас уже кто-то есть. Если вы со мной так откровенны, может быть, скажете, кто она.
- Скажу, конечно. Это вы.
- Невозможно!
На следующий день - телефонный звонок.
Тон у Семена Борисовича виноватый:
- Простите меня, пожалуйста, я так бесцеремонно позволил себе говорить с вами. Я так сожалею о случившемся, о сказанном... Мы должны встретиться, я все объясню.
И мы стали встречаться. Называть его Жуковский как-то нескладно, по имени- отчеству тоже не годится; Сеня, как называли его товарищи, не получается. Но каким-то образом все сложности уладились, Мы все чаще бывали вместе, и 25-го мая 1930 года он переехал ко мне.
Никто об этом не знал, кроме соседей.
Были такие времена, что интимных вещей не афишировали. Ни Дворцов бракосочетания, ни колец, ни свадеб в нашем кругу все это не было принято. Жить или не жить с кем-то было сугубо личным делом. Никому и в голову не приходило спрашивать, зарегистрирован ли брак.
Папа пришел однажды вечером и застал Семена Борисовича. Он сразу разобрался в ситуации, отнесся к нему уважительно и с большой симпатией. Так мой муж вошел как свой в большую и очень дружную семью Шатуновских.
Характерный для тех лет, а для меня весьма памятный эпизод первых месяцев нашей совместной с Семеном Борисовичем жизни.
Однажды, возвратясь с работы домой, я нашла в почтовом ящике повестку. Приглашают явиться в тот же день к определенному часу в райсовет, кабинет такой-то. Я решила, что это связано с моей общественной работой в ОСОАВИАХИМе. Наверное, будут раздаваться какие-то грамоты или значки, а может быть, даже задуманы полеты над городом для активистов вроде меня.
Оставила записку Сене и отправилась в райсовет. В коридоре тихо, захожу в означенный кабинет. Навстречу мне из-за стола встает приветливый такой товарищ, хорошо одетый, приглашает садиться, заводит со мной разговор о том, что ему известно, как я успешно окончила МВТУ, поступила в аспирантуру, занимаюсь общественной работой.
И вот какое ко мне дело. Я ведь знаю, что мы окружены врагами, что троцкисты готовят покушение на наших руководителей. Одно из предательских гнезд как раз в доме, где я живу, ничего об этом не подозревая. (Я жила в доме, населенном журналистами из «Известий ЦИК», на Малой Дмитровке.) Я не могу не понимать, что каждый сознательный советский человек, а он не сомневается, что я как раз такой человек, должен помочь в борьбе с этим страшным злом, с этой гидрой, чем может. Сижу, киваю головой: конечно же, и я должна тоже бороться с гидрой...
Так вот, моя задача состоит в том, чтобы незаметно следить за журналистами, населяющими наш особняк, знать, кто их посещает, о чем ведутся разговоры, и сообщать ему, хорошо одетому товаришу, обо всем замеченном. Я должна приходить к нему через определенные промежутки времени с отче том, а подписываться буду условным именем Шура.
Только тут у меня сердце екнуло. Но все равно я понимала, что мне оказано большое доверие, что отказываться нельзя ни в коем случае. Кто же будет стоять на страже интересов нашей страны, если мы откажемся?
- Еще одна небольшая формальность, - сказал мой приятный собеседник. - Все, о чем мы говорили, строжайшая тайна. Ни один человек не должен об этом
