в парк и стали играть в футбол. Все вместе — мальчишки и девчонки. Воротами были папки и портфели, и в наших воротах стояла Танька Ворохова. Это благодаря ей мы выиграли со счетом 2:0. Правда, малость недоиграли. И виноват Петька Пронин. Забыв, что в воротах всего лишь девчонка, резанул своим коронным правым. И подбил ей глаз. А все игроки его команды закричали: „Ура-а, 2:1“…»
— До звонка осталось двадцать минут, — это голос Валентины Васильевны.
«Может, еще успею?»
— Кеша, как дела? — шепотом.
— Отлично! Сейчас поймаю шпиона и я — орденоносец…
— Мальчики, в чем там дело?
— Ничего, Валентина Васильевна. Это мы с Вовой делимся впечатлениями о работе.
— Никаких впечатлений. Написали — сдавайте.
Я взглянул на Таньку. И заметил, как она поменялась со своей соседкой по парте тетрадями.
«Все ясно: сейчас Дубцова станет водить ручкой над Танькиным текстом — будто пишет, — а Танька исправит ей ошибки».
И стал писать дальше.
«Пока ребята разбирали ворота, я смотрел на Таньку. Она поднесла к носу платочек, несколько секунд держала. Потом отняла и смотрит на красное пятно. Но даже не разревелась…»
Тут в коридоре позвонили ручным звонком.
«Опять электрический не работает».
— Все. Сдавайте. Я ухожу. На чем остановились, на том и сдавайте…
По дороге из школы
Я иду по улице. Рядом со мной — Кеша. Он что-то вещает о Мюнхенском чемпионате и о том, что бразильцы не сказали там своего последнего слова и что они еще докажут миру.
Я слушаю, что он говорит; иногда соглашаюсь, иногда говорю свое. Но всякий раз, когда я что-нибудь говорю о спорте, понимаю, насколько слабы мои утверждения по сравнению с Кешиными. И, если сказать честно, то хоть с ним я иногда и спорю, но стоит кому-нибудь в школе или во дворе завести разговор о футболе или о хоккее, я обязательно тут же вспоминаю Кешины слова. И говорю то, что говорил он. И вижу, как слушатели становятся внимательными и даже не пытаются спорить со мной, а только соглашаются.
Но стоит высказать мне какую-нибудь свою драгоценную мысль, и все начинают спорить, говорить, что я сужу примитивно, как ремесленник, и все такое. Будто чувствуют, что это я не Кешины слова говорю, а свои…
Теперь я плохо слушал Кешу. Во-первых, все о Мюнхенском чемпионате мы с ним обговорили раньше, во-вторых, футбольные дела совсем не то, о чем можно говорить каждый день, а в-третьих, я шел и думал о Таньке. Даже не столько о ней, сколько о ее фамилии. Мне нравится, когда хороший человек носит неудачную фамилию. Вот Танька, всегда такая аккуратная, а фамилия — Ворохова. А мой сосед по дому — метр с шапкой, а фамилия — Верзилов…
Мне хочется, чтобы у людей были простые и обязательно древние фамилии. Или вообще чтобы не было фамилий. И чтобы людей друг от друга отличали по характеру. Чтобы фамилию человеку давали не при рождении, а, например, в десятом классе вместе с аттестатом зрелости, когда проявится характер. Смешные были бы тогда фамилии: Умнов, Недоспашкин, Лодырьман…
А Таньке присвоили бы какую-нибудь самую красивую фамилию на свете. Например, Матросова. Или Космодемьянская. Или пусть остается Вороховой? А то как-то даже не представить — Танька — и не Ворохова…
— Ты про что в сочинении написал? — спросил Кеша.
— Все, как было.
— Ну и осел.
— Понимаю.
— Тогда зачем писал?
— Я написал правду.
— Ладно, есть идея. Давай на каждый наш дурацкий выкидон что-нибудь порядочное делать? Случится вывих — и тут же вылечили… Будто черную краску белой замазали. Годится?
— В жизни так не бывает, — сказал я. — Это тебе не двойка, которую ты можешь пятеркой закрыть. Да и то средний балл выводят.
— В жизни все стихийно. А тут мы сами, понял?
— Значит, треснул кого-нибудь по шее, и тут же помчался в магазин, купил сто грамм «Тузика» и дал ему?
— Ну, не обязательно «Тузик». И вообще, может, дело не в «Тузике», а в порядочном поступке?
— Понятно. Но ты не учитываешь, что неприятности целыми вагонами подкатывают, а напасть на что-нибудь порядочное так же трудно, как на золотую жилу.
И мы идем по улице. Оба молчим, потому что думаем в эту минуту об одном и том же. А какой интерес говорить о том, что известно обоим и чего не смогут решить ни тот, ни другой? Да и что решать, когда ты влип по самые уши и теперь не знаешь, как все обернется… Скорей бы уж вырасти.
По обеим сторонам улицы садовые рабочие сажают липы. Я люблю, когда пахнут цветущие липы. Кажется, что через город течет медовая река.
— Ты своим о педсовете скажешь?
— У меня теперь только бабушка. Родители в отпуске… Я думаю, Серафима уже позвонила ей.
— А если не позвонила, скажешь?
— Скажу.
— И я своим скажу. Для Захара, правда, это ножом по сердцу — не любит он меня в такие дни. А главное — не понимает. Я у него однажды спросил: «Как жить, если не понимать молодое поколение?» А он хмурится и говорит, что от моих неприятностей у него жизнь ломается, представляешь? У меня, говорит, ничего подобного в детстве не было, потому как еще совсем пацаном пришлось стать бойцом революции. Зато теперь, говорит, смотрю на тебя и радуюсь. Хоть и старый я, а смотрю на тебя и будто всякие твои радости беру и на место в свое детство вставляю. Туда, где они должны были быть и где их не было… Только тебе этого не понять, — говорит. — У тебя за плечами морем каша манная разливается… Вот я ему и скажу, у внука бойца революции — педсовет. Пусть идут вместе — твоя бабка и он.
— Моя бабка твоего дедку не любит. Она говорит, что он — болтун. Говорит, что у нее после разговора
