оттуда, за девять рублей – ни за что не пойдет?..
– Не пойдет! – медленно, как будто нагруженный чем и не поднимая головы, подтвердил сторож.
– А чиновник, тот пойдет!..
– Чиновник пойдет, – опять повторил служивый.
– Да вот штука-то, а ведь она замысловатая!.. – сказал снова мой покровитель и прошел дальше, а департаментский телохранитель, как сидел, не разгибаясь, подошел ко мне, взял мою особу к себе на руки, и потом, сев опять на свое место, начал водить рукою по спине моей и приговаривать:
– А грамоте знаешь, читать и писать умеешь? – спросил он.
Я стал мурлыкать.
– Ну, коли умеешь, так и хорошо. У нас, брат, больше ничего у тебя не спросят. Главное: никому не перечь, и все будет ладно.
– Это ты с кем тут разговариваешь? – спросил, входя в департамент, другой канцелярский чиновник, такой же молодой, белокурый и маленький, как и первый; да, впрочем, они все там, в Сенате, какие-то всё маленькие и белобрысики; Бог их знает, отчего не растут и не чернеют, пока состоят в этом письменном звании; секретари, те уже гораздо длиннее и чернее, а про обер-секретарей и говорить нечего: эти уже вытягиваются в вышину, как хмель или как горох. При этом они все еще как-то полнолицы; а насчет того, что одеты, так всегда с шиком, и в руках, для пущей важности, тросточка…
Вошедший сам снял с себя пальто и повесил его тут же, в конторке, которая отделена была перегородкой от приемной. Потом подошел к сторожу и повторил вопрос:
– С кем ты это тут разговариваешь? – произнес он.
– Как с кем, ни с кем! – не поднимая головы, бесцеремонно протянул инвалид и опять провел рукою меня по спине. – Растабарываю вот с Василий Ивановичем, – продолжал мой рыцарь. – На службу к нам в департамент располагает определиться.
– Что ж, милости простим… – приглашал вновь прибывший и, потрепав меня по бедру, сказал: – Васенька, Василий Иванович, милейший! Очень рад… Ишь, какой рыжий! Англичанин… Да-а! У нас, на Васильевском, нанимает комнату один англичанин, конторщик, тоже такой же красный… Не молодой уж, а забавный такой…
Тут пришли в департамент еще трое из канцелярской братии. Они были в поношенных и выгоревших от солнца шляпах, пальто и вицмундирах. Локти прорваны, черные отжившие брюки блестят, как стальные, полированные. Рубашка, или манишка сверх ее, грязная, желтая. Лица изнуренные, желтые. Но все вообще веселы, – не унывают!..
Они тоже сами повесили свои пальто и шляпы в конторке и один за другим подошли к глазевшему на меня собрату своему.
– В чиновники, господа, к вам хочет, – проговорил сторож, указывая на меня и обращаясь к новоприбывшим.
Молодые чиновники рассмеялись.
– Он на место Штейна секретарем поступит, господа, – отозвался мой второй патрон.
– Понесемте же его, братцы, к нам в отделение! – загорланили все гуртом, и словоохотливая группа, схватив меня с коленей у сторожа, отправилась со мной в ближнюю комнату.
– Господа! Новый секретарь у нас! – гаркнули входящие.
– Посадим же его на секретарское кресло! – крикнул кто-то.
– Всенепременно!.. – пробасил совершенно уже густо чиновник, потеленней других.
Меня посадили на стул, на конце стола.
– Ну, сидите же, Василий Иванович, – произнес горбатый.
– Вот если б секретарь вошел в это время!.. – пугнул писклявым голоском один писец.
Двое или трое при этом взглянули на дверь, ведшую в отделение.
– Так что ж такое?.. – ревнул толстоголовый чиновник. – Велика вага, если бы и пришел.
– Козухин!.. – предложил горбач, повернувшись к губастому рябому Лаблашу. – Тебе представляться прежде: ты старшой.
Козухин приблизился ко мне и самым густым басом сказал:
– Честь имею представиться, коллежский регистратор, почтовой станции диктатор, чуть-чуть не губернатор…
– Чиновник важнейший, но пьяница страшнейший… – прибавил горбоносец.
Вся толпа расхохоталась.
– А вот наш помощник, – с улыбкой откашлявшись, поправился бас, – такой же, как ваш предместник, в разных похождениях ему ровесник и такой же, как он, полуношник…
Но… представьте, читатели, замешательство всех. В эту самую минуту в отделение к моим канцелярским актерам вошел подлинный секретарь, низенький старичок, с бородавкой на щеке, красными веками и мешотчатыми под ними отеками. Желтое лицо его было бледно, веки часто мигали, а сморщенные и выпяченные губы шевелились и шептали что-то… Он был так страшен, как мертвец, неожиданно явившийся с того света. Посторонние чиновники поспешили уйти в другое отделение, и на ходу, каждый про себя, строили преуморительные рожи, взявши себя, чтоб не фыркнуть от смеху, кто за нос, а кто за подбородок; подчиненные же секретаря тотчас направились к своим местам и долго потом не поднимали своих канцелярских органов зрения. Горбатый выдвинул ящик из стола, сжал тонкие свои губы и начал в нем без цели рыться в бумагах; а потом, нагнувшись и доставая что-то с полу, задел локтем за целое дело и с шумом свалил его под стол; губастый же Лаблаш, искоса посмотрев при этом на круто выставленный горб и красное лицо нагнувшегося товарища, не нашел ничего приличнее, как откашлянуться в руку и произнести густейшее: «Гм, гее…»
Лихая беда ждала меня! Старичок молча подошел к моей особе, взял очень неделикатно дрожащею рукою меня за шиворот; потом растворил форточку и выбросил меня, бедного, из третьего этажа, как выкидывает ревнивый и здоровенный тиран-муж жиденького любовника своей прихотливой супруги.
Ну, хорошо, что тогда два сторожа, как раз под этим окном, выколачивали ковер, держа его за концы, и я, благодаря судьбе, упал на середину этой штуки, явясь к ним совершенно как deus ex machina; ну, хорошо, говорю, что так, а если б не это, то мне пришлось бы повторить воздушное путешествие мадам Бланшар!..
Как я потом попал домой, – ничего не знаю. В тот же день сделалась у меня горячка, от испугу ли или от прорезывания зубов, – не помню.
Неопытность молодости
Приступаю к дальнейшему описанию моей жизни.
Раз в нашей сараеобразной квартире собрались гости, молодежь и пожилые, мужчины и женщины. Тут-то я натерпелся всякой чертовщины, на потеху людям, к которым тогда я в первый раз почувствовал презрение.
Помнится, я переходил от одного гостя к другому, потираясь около их ног и желая тем самым показать, что и я не прочь от их беседы, и если б умел говорить по-ихнему, то сумел бы повести речь не хуже.
– Васенька, – сказал мне тут один сторож, еще не перестарок, – подойди, – говорит, – сюда, ко мне.
Я приблизился. Он взял меня на колени и спросил:
– Хочешь нюхать табаку?.. Я… Ну, разумеется… Что ж я понимал тогда в табаке. «Покорно благодарю», – думаю, но
