куриные яйца, вместе с утиными, а потом поведет цыплят прогуливаться, и вдруг тут случится канавка или пруд: утки, по своей натуре, прямо с берега и марш в воду, и рады, и весело подняли головки, и поплыли…
Посмотрели бы вы тогда, что делается с ней с самой, с курицей: она бегает по берегу вокруг пруда, разинув рот и вытаращив глаза, вся взъерошенная, ну, точно она помешалась. И клохчет, и кидается, дескать:
– Ах, матушки, потонут! Ох, отцы мои, потонут!.. Ой, тошнехонько мне!.. Помогите!.. Ох, кажется, я сама за ними брошусь и утоплюсь!..
Но потом, увидев, что ее приемыши утята здравы и невредимы, успокаивается, но все еще, растопырив крылья, смотрит на них мутными глазами и, разинув рот, шепчет, насилу переводя дух:
– Да чтой-то они выдумали, Господи помилуй… Только мать до смерти перепугали… В себя не могу прийти до сих пор… Сердце колотится, как голубь… Экие шалуны какие… Присяду… Стоять не могу… Ноги так сами и подкашиваются.
Мои первые молодые годы
Я рос не по дням, а по часам, и, сообразно тому, лез и круглился в толщину.
– Экая рожа-то какая, словно у нашего экзекутора, – сказал однажды сторож из департамента, взяв меня за подбородок. – И такая же рыжая, – прибавил он. – Надо стащить когда-нибудь к нам в отделение.
Матушка занялась моим образованием. Конечно, какое она могла дать образование в своей бедности и при ограниченности собственного своего образования!
Она, главное, старалась внушить мне, прежде всего, страх… Я как-то забыл ее наставления и в отсутствие ее начал выбирать место…
А народу было пропасть, по случаю именин жены одного курьера.
Вдруг седой и курносый курьер, Щепоткин, поднялся со стула со словами:
– Те-те-те… Этого, душевный друг, по-нашему уставу, не полагается…
– Оставь, братец, не трогай! – упрашивал, смеясь, другой старик-курьер, зубоскал. – Это, говорят, к деньгам…
Но этот господин не послушал его. Он подошел ко мне и, взяв меня за ухо, потащил и вышвырнул за дверь с напутствиями:
– Мы, любезный, и постарше тебя, да бегаем же через весь коридор…
Я должен откровенно сказать, что я был шалун, но с большими способностями! Особенно сохранился у меня в моей памяти один случай.
Раз наши бабы, поутру, принялись стряпать, и толкуют себе у печки, откуда пламя пышет, как в аду кромешном, когда в именины самого главного обер-дьявола пекут пироги из глины и помазывают их скипидарным маслом, чтобы лучше румянились… Я подошел было к поварихам, – так подошел, потому что надоело сидеть на одном месте; да и притом же в детском возрасте сама натура требует движения… Подошел я, повторяю, к нашим стряпухам и начал у одной из них играть шлейфом ее платья, собранного и заткнутого с одной стороны за пояс… Помню еще, Марфой Васильевной ее звали.
– Брысь, брысь! – крикнула она и стряхнула меня с себя на пол.
Я не унялся и опять обратился к ней с теми же намерениями, но только что я к ней приблизился, как она, шагая к столу, чуть не наступила на меня.
«Ну, не суйся под ноги!..» – серьезно произнесла она и носком башмака отбросила меня. Я отлетел в сторону и порядком шлепнулся боком. Мне с дуру-то представилось, что она со мною заигрывает; и потому я, не рассуждая много, опять направился к моей молодухе. Но только что я подошел к ней, как она, заметив мое новое покушение, нетерпеливо топнула ногою и отчасти с сердитым лицом, а отчасти с усмешкой произнесла:
– Да что это за противный котенок!..
Но я весело и храбро приблизился, идя фертом и хвост согнув дугою.
– Вот я тебя, пострел! – но уже легче, топнула она. Тут обернулась к ней тоже стоявшая у шестка другая молодая женщина, Ульяна, длинная и широкоротая, охотница поскалить зубы. Она спросила ее, рассмеявшись:
– Да что это, Марфочка, он к тебе так лезет?..
– Шут его знает, прости Господи, – отвечала та, тоже улыбаясь.
– Недаром же… Верно, что-нибудь да значит.
Я сделал еще шаг к ней.
– Ишь ты, ишь ты!.. – прибавила поджигательница Ульяна.
– А вот я возьму и поджарю его, – сказала другая женщина, Степанида, уж вошедшая в лета, косая и мало вообще даже с мужем своим говорившая.
И что ж? Злая эта баба в самом деле сунула меня к огню. Я опалил себе усы и обжег лапы.
– А? Что? Горячо?.. – спросила инквизиторша. – Поделом! – прибавила она, бросая меня на пол, – вперед не будешь заглядывать…
Смущенный и испуганный, я, осторожно переступая от боли, побрел по комнате и, выйдя в растворенную дверь в коридор, пошел куда глаза глядят. Идя не останавливаясь, я добрался до лестницы, ведущей в присутствие, и уже поднялся на первые ее ступени. Мне было так приятно, что холод от плит унял у меня жар в опаленных лапах. В эту самую минуту мимо меня шагал чиновник, с делами под мышкой, обернутыми в синий, сложенный пакетом лист бумаги. Это был живой молодой человек, белокурый, небольшого роста и смотревший козелком.
– А! Василий Иванович!.. – весело произнес он, потрепав меня. – Наше вам почтение… Очень рад с вами познакомиться. Пожалуйте за мною…
Он стал подниматься, но, пройдя ступени три, остановился и, повернувшись опять ко мне, проговорил:
– Кисенька, Васенька, Васиканьчик мой милый! Что ж ты остановился?.. Не идешь за мной?..
Я послушался и, карабкаясь по лестнице, доплелся до него. Он опять погладил меня. Тут мимо нас прошел хорошо одетый молодой человек.
– Пойдем, пойдем, – повторил тот, искоса взглянув на этого молодого чиновника, хорошо одетого. – Мы тебя определим на службу. Ты хочешь служить у нас? Ну да! Я уж по глазам сейчас вижу, что хочешь… И чудесно. А у нас, брат, служить важно!..
Наконец мы добрались до приемной. Там прямо открывалась целая анфилада департаментских комнат. Вдоль стены стояли шкапы, в которых виднелись дела. У окна расположен был длинный ларь, где хранятся щетки и всякий хлам, а в том числе стоит и покрытое ведро с квасом. На ларе сидел сторож, герой кавказский, которого лицо едва выглядывало из густых седых бакенбард. Мой патрон вошел и по-приятельски обратился к нему, указав на меня:
– Просится к нам на службу, – сказал он.
– Что ж? Можно, – одобрил сторож.
– А что, никого еще нет в отделении? – спросил мой вожатый.
– Никого, только один Андрусов.
– Ишь, шут, как рано приходит! С Малиновки отчеканивает!.. Почти что от Пороховых!.. Верст двенадцать, поди-ка, будет?.. Дворника или водовоза заставь месить грязь
