не говорю этого…
– Дай, я тебя попотчую, – проговорил он и насыпал мне в ноздри своего проклятого, с золой, березенского зеленчаку.
Тьфу-ты, черт возьми! Я поскорей соскочил от него с коленей и принялся фыркать, чихать и потирать лапой нос у себя.
– Что! Хорошо?! – спрашивал этот урод и расхохотался.
– Дьявол бы тебя побрал! – прошептал я про себя, в десятый раз чихнув…
– Будь здоров! – пожелал мой мучитель. – Приучайся, любезный друг, ко всему, – прибавил он в назидание.
– Надо ему водки поднесть, господа, – произнес другой сторож, тоже немолодой уже.
– Надо, надо… – одобрил курносый и краснолицый курьер, мастер залить за галстук.
Увидев, что он ко мне приближается, я хотел было уже, как говорится, «дать строчка» и спрятаться в родимую нашу подпечку, но он остановил меня и сказал:
– Куды, куды, почтеннейший? Нет, брат, так нельзя! Врешь, не пьешь!.. Выпьешь! – протянул он и, взяв меня с полу, передал второму сторожу.
– Держи его, Болотов, – сказал курносый.
И эти бессовестные люди раскрыли мне рот и, несмотря на резоны женщин, уговаривавших их не делать такого безобразия, влили мне в зев большую рюмку домашней крепкой настойки на березовых почках!
Горечь, мерзость! Я думал, что я огня напился и что спиртный этот ад дыхание захватит у меня. Но вскоре же все это прошло, и я сделался необыкновенно весел. Откуда-то явились храбрость и развязность.
Многие из гостей окружили меня и с улыбками смотрели на мои уморительные жесты.
– Ха, ха, ха! Василий Иваныч, милейший! – воскликнул курносый. – Каким он фон бароном выступает!.. Эво как!.. Но, но! Не вались!.. Будь мужчиной… Вот так!
Я сделал прыжок-другой козлом, потом остановился и гляжу на них, только что не скажу: «Дурачье вы все! Вот что!»
Я опять прыгнул.
– Ха, ха, ха! Вона какие коленца откалывает, – говорили гости. – Значит, водка-то и на зверя тоже действует.
Затем завязался между ними общий спор, и я было хотел под шум пробраться под ближнюю кровать одного женатого сторожа, чтоб отдохнуть немного; но новая беда ожидала меня! Мучитель мой перешепнулся с другим молодым пучеглазым курьером, и оба они, взяв меня на руки, понесли за дверь. Долго шли они, и наконец мы очутились на чердаке. Там они спустили меня на пол и, не выпуская из рук, гладя и приговаривая: «Васенька, Васенька», привязали к хвосту моему высушенный бычачий пузырь, наполненный горохом.
– Ты держи его и высунь из окна, – сказал курносый мерзавец своему товарищу, – а я надену ему щемилку на хвост.
Я сидел терпеливо, потому что ничего не подозревал, и тогда только понял их новые проказы, когда меня высунули из слухового окна, а потом надели мне на хвост эту адскую, расщепленную до половины палку…
Если б вы знали, что за страшная боль от нее!.. Счастье, что у вас нет хвоста, господа, и над вами не может этого случиться!.. Я вам говорю, что это черт знает что за боль! Ни с чем нельзя сравнить, решительно ни с чем!
Как сумасшедший, бросился я с криком по шумящей железной крыше.
– Мяу, мяу, мяу! Тур-тур-тур… – раздавалось среди тишины летнего вечера. Я несся во весь дух.
Верхнего этажа жильцы наши подумали, верно, что сам сатана, сорвавшись с цепи, бегает по Сенату. Из многих окон высунулись любопытные головы, чепцы и всякие бакенбарды и голые чиновные чубы. Все смотрели вверх…
От ошеломления мне сгоряча показалось, что я лечу по воздуху.
– Мяу, мяу! Туp-тур-тур… – вторились звуки.
Наконец я со всего размаха угодил прямо в раму одного слухового окна.
– Динь!! – заговорили стекла, и я влетел внутрь чердака.
– Это кто-о?! – завизжал во дворе протяжно чей-то начальничий голос. – Сидоров! – приказал тот же голос. – Сейчас разузнать, что это такое… и привесть ко мне виноватого… Слышь?!.
– Слушаю, ваше ска-родие!.. – отвечал, подобострастно прошамкав, другой зык, излетевший, сколько можно было догадаться, из беззубого рта…
Прибежали туда, где я сидел, разом шесть человек сторожей, седьмой унтер-офицер. Они, как умные и рассудительные люди, сейчас же догадались, в чем дело; тут же хором подтвердили, что окно разбито, поочередно пощупали оставшиеся сидеть в раме острые углы стекол; потом, увидев меня в моих доспехах, заочно выругали «жеребцами проклятыми» неведомых им бесчинцев, и наконец, схватив меня как причину происшествия, торжественно понесли, в чем был я, к начальнику.
– Отыскать мне непременно бездельника, – заголосил командир, смотря грозно на стоявших в вытяжку у дверей в прихожей совершенно оторопевших инвалидов. – Три шкуры спущу с тебя, если не отыщешь! – похвалился он унтер-офицеру. – Слышь!..
– Слушаю, ваше ска-родие! – подтвердил унтер-офицер, давно уже прислушавшийся к подобным крикливым, но ничем другим не кончавшимся руладам своего повелителя, повернулся, как следует, мерно, отчетливо и не торопясь.
– Возьмите кота!.. – нехотя, сквозь зубы, сказал начальник и ушел к себе в комнату.
Те подняли меня, освободили от дьявольской щемилки и гремучего пузыря и принесли домой. Долго я лизал свой хвост, почти онемевший от разнородных внутренних ощущений, волновавших мою кровь, но натура взяла свое…
Я проснулся довольно поздно, с головной болью. Осмотрелся вокруг себя, под печкой, – матушки нет… Ушла еще с вечера и не приходила… Тогда я сразу не мог понять, где бы она могла так долго запропаститься. Неужели же, думал я, она в гостях, до этого времени, до самого утра?.. Теперь, конечно, я понимаю, что значило тогдашнее ее отсутствие, и невольно должен повторить слова пушкинского Лепорелло: «О вдовы, вдовы! Все вы таковы!..»
Я вылез из-под печки на Божий свет и взглянул кругом… Молодая розовая денница заглядывала в растворенное окно нашей обширной комнаты, которая в одно и то же время представляла из себя и зал, и будуар, и гостиную, и столовую, и спальню, и кухню, – все! Зато чего же только тут не было, Боже ты мой милостивый!.. И шкафы, и шкафчики, и комоды, и сундуки, и посудинки; а о кроватях и говорить нечего: тех было, как в лазарете, – чуть не одна на другой стояли! И причем на каждой из них лежало по чете… И почти везде – молодая особа по женской части и лихой молодец подержанного разряда.
Наши солдатики вообще любят заводиться семьей под старость уже, перед чистой, и женятся непременно на молодых бабенках, крепко помня то, что «изрядный мужчина, пока ноги таскают его и усы еще ворочаются, все еще человек, не то что баба!»
Зато солдатику есть с кем в воскресный или праздничный день в гости пройтиться. Идешь себе, посматриваешь только на вычищенные свои сапоги и сторонишься от прохожих да от собак; а она-то впереди тебя выступает,
