к телефону. Ни криком, ни плачем горю не поможешь. Ему надо сейчас сделать две вещи. Нет, три. Первое — позвонить Маше. Второе — вызвать «скорую». И третье — искать Антона и Михаила.
Позвонил жене и еще не успел сказать и слова, как та в рыданиях запричитала:
— Да что же ты, провалился там? Как же ты можешь так, безжалостный! Я уже все здесь передумала!.. В милицию и «скорую помощь» зво-о-ни-и-ла…
Иван Иванович слушал, не перебивая, лишь иногда успокаивающе повторял ее имя. Он знал: ей надо выкричать эти слова, выплакаться, и только тогда она сможет слушать его и что-то понимать. И он дождался, пока жена, всхлипывая, затихла, и сказал, что Наташа жива, но без сознания, а Антона и Михаила нет в квартире. Но жена, уже успокоившаяся, вдруг вновь закричала:
— Да что сделается с этой пьянью! Пусть она сдохнет от своего винища! Ты ищи Антона, Антона!
— Я сейчас, сейчас, Маша, — заспешил Иван Иванович и, положив трубку, стал тут же набирать номер «Скорой помощи». Когда вызов приняли, он бросился из квартиры на лестницу и стал звать Антона. Никто не откликался, а кричать громче он не решился — разбудишь соседей.
Иван Иванович сначала поднялся по лестнице, а затем стал спускаться вниз. Когда проходил мимо квартиры сына, слышал, как там надрывается телефон, но дверь не открыл, а заспешил вниз, во двор. Знал: звонит жена.
Он выбежал во двор и теперь уже громче позвал внука. Брезжил ранний рассвет. Густая весенняя листва деревьев во дворе еще хранила в себе пугающий мрак ночи. В той стороне, где был восток, в прогалинах меж домов и высоких тополей небо помутнело, и, казалось, вокруг стало еще темнее, потому что те одинокие фонари, которые горели во дворе-колодце, уже не помогали разгонять ночную тьму. Небо, беззвездное, низкое, придавило все еще спящий город.
— Антон, Антоша! — Иван Иванович обежал пустынный двор. Выскочил на детскую площадку и еще громче закричал: — Анто-о-ша-а! Анто-о-ша-а…
Сердце обрывалось, внука нигде не было, и Иван Иванович потерянно заметался: опять вбежал во двор, заглянул в другие подъезды, позвал и вновь кинулся за дом, к детской площадке. Ноги не шли, подкашивались, ему не хватало воздуха, он пытался глубоко вздохнуть, чтобы выровнять бешеный стук, кажется, сорвавшегося с места сердца и не мог. Перед глазами все поплыло, земля качнулась, но он удержался, сделал еще несколько заплетающихся шагов и почти рухнул на детскую скамейку.
Иван Иванович знал, что ему делать. С ним уже было такое не раз. Только бы успеть достать из кармана нитроглицерин. Он успел. Закрыв глаза, подложил под язык и стал ждать. «Сейчас отпустит, сейчас…»
Во двор въехала машина «скорой помощи». Из нее вышел шофер и направился вдоль подъездов. Надо подыматься. Он встал, и шофер его сразу увидел.
— Папаша! Какой тут третий подъезд? Пишут, ни черта не поймешь.
— Погоди, милый. Это к нам вы приехали. — Иван Иванович вышел на тротуар. Его чуть пошатывало, но в ногах он чувствовал силу. «Главное, — подумал он, — мотор удалось завести». Он уже давно так называл свое сердце, которое, как старый, выработавший свой моторесурс двигатель, все чаще и чаще давало сбои. «Обошлось и на этот раз, — думал он, — обошлось…»
— Что там у вас? — с напускной строгостью спросил шофер, когда Иван Иванович поравнялся с ним. Шофер был молодой, совсем мальчишка.
— Человеку плохо… — ответил Иван Иванович.
— Сейчас поднимем вашего человека, — наигранно бодро сказал юноша и кивнул в сторону своей машины. — Там чародеи. — Но из машины никто не выходил, и он затих и даже замедлил шаг, будто чего-то выжидая. — Сегодня за смену это пятый вызов, — не то жалуясь, не то гордясь, проговорил шофер, — мои женщины выдохлись и, видно, задремали… В субботу всегда столько вызовов.
— Ну что, Сережа, нашел подъезд? — донеслось из машины.
— Нашел, Анжела Львовна, а вот и встречающий, — указал юноша на Ивана Ивановича. — Он проводит.
Из машины вышла грузная пожилая женщина и, широко, по-борцовски расставив ноги, сказала:
— Ну, ведите нас. — И, повернувшись к дверце, позвала: — Люда, пошли, слышишь, пошли! — Но из машины никто не отвечал. — Сережа, — обратилась она к шоферу, — помоги Людочке. — И сама, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, по-утиному двинулась впереди Ивана Ивановича к подъезду.
Уже перед дверью их догнала худая высокая девушка с большим тяжелым медицинским саквояжем, который кренил ее набок. Иван Иванович взял из ее руки саквояж, а у нее остался другой, поменьше, и они вошли в лифт.
2
Только глянув на Наташу, врач тут же отвела глаза и строго спросила у Ивана Ивановича:
— Вы зачем нас вызвали?..
Она нагнулась и стала раскрывать саквояж. Запахло нашатырным спиртом. Иван Иванович, не отрываясь, смотрел на крепкую руку врача, которая водила ваткой перед носом Наташи. Потом женщина стала мощно растирать ей виски, массировать за ушами, шейные позвонки, а Наташа лежала безжизненная. На ее лице не дрогнул ни один мускул.
— Да сколько же она выпила? — в тревоге проговорила врач. — Никакой реакции.
— У нее кровь, видите? — пробормотал Иван Иванович. — Она лежала на полу, там, на коврике, тоже кровь.
— Это не страшно, кровь из носа. А снотворного она не принимала?
— Да кто ее знает! — потерянно отозвался Иван Иванович. — Я не живу здесь. Меня внук вызвал по телефону…
— А где же он?
— Да тут беда еще одна. Он исчез куда-то…
— Ваша дочь?
— Невестка.
— Люда! — выбиваясь из сил, позвала сестру врач. — Надо промыть ей желудок. — И опять к Ивану Ивановичу: — А сын-то ваш где? Ее муж? Что она, одна?
— Нет, он тоже здесь… У них с вечера гости были. А теперь, видно, Антона ищет… Пришел, а квартира пустая, не заперта…
Иван Иванович уже переговорил по телефону с женой, согрел на кухне чай, а врач и сестра все еще хлопотали у Наташи в спальне. Он несколько раз приносил туда воду, выносил и выливал содержимое из тазов, а женщины все еще никак не могли привести невестку в чувство.
Наконец Анжела Львовна вышла из спальни и сказала:
— Там Люда закончит сама… Теперь ей будет легче. — Вытирая бусинки пота со лба, она сожалеюще посмотрела на Ивана Ивановича и успокаивающе добавила: — Теперь пусть спит. Не будите, пока не проспится. Можно к ногам грелку.
Она тяжело опустилась на стул, придвинула к себе стоявшую на столе пепельницу и спросила:
— Можно я закурю? Кажется, приморилась сегодня, — Она виновато улыбнулась, лицо выражало усталость.
Иван Иванович налил в чашку чаю и молча пододвинул ее к
