переходило в захватывающие истории о людях и местах, с которыми было связано их опасное бытие во времена Третьего рейха. Дед пересказал содержание пропавшей тетради и продиктовал мне по памяти фразы, которыми начиналась первая запись, датированная 1 сентября 1939 года[10].
К завтраку или обеду часто приходили сестры бабушки, Кэте и Лина, и приносили выпечку. Кэте извинялась за пропажу тетради. Лина тоже извинялась, потому что Вилли Вебер был родственником ее мужа, Генриха Фарбаха. С Вебером мы встретились — угрюмый такой детина. Помня предостережения деда, о дневнике я не обмолвился. Что касается Генриха Фарбаха, дед показал мне запись о том, как они с Линой чуть не погибли во время бомбардировки Майнца в сентябре 1941 года. А еще — снятую им фотографию разбомбленного дома, где была их квартира, и поведал, как Генрих говорил, что в отместку надо уничтожить весь Лондон. Дед похлопал меня по плечу и мрачно добавил: «Его племянник Вилли разрушил бы Лондон и сегодня».
Как-то к вечеру в Лаубах приехали гости — Людвиг и Эльфрида Хек с двумя дочерьми. Людвиг когда-то работал под началом моего деда в суде и был для него и для моей бабушки вторым сыном. Но, так же как и их родной сын, Хек проникся нацистской идеологией и горячо верил в нее, еще когда был в гитлерюгенде, а затем воевал на передовой в составе танкового корпуса. В записи 1942 года, посвященной возвращению Хека на побывку домой в дни Рождества, дед отмечает, с какой «чванливой» уверенностью его протеже заявлял о непобедимости последователей нацизма.
Я многое узнал о разных ветвях моей семьи: о Кельнерах в Арнштадте, Вайглях в Биссингене, Пройссах в Майнце. Узнал об участии деда в политике в период Веймарской республики и о том, как чутко уловил он опасную притягательность национал-социализма. Увидел я и послевоенные фотографии Фреда с его второй женой, которую он встретил во Франции в 1945 году, и с моей сводной сестрой Маргрит — теперь ей двадцать один год, и она жила недалеко от Версаля. Маргрит примкнула к ознаменовавшему шестидесятые «контркультурному» движению и с родственниками не общалась, так что дед дал мне ее адрес и попросил написать ей уже из дома.
Однажды после обеда бабушка прилегла вздремнуть, и дед, которому проще было справиться с собственными чувствами, когда он не видел ее переживаний, рассказал мне новые подробности об отце, в основном — о счастливых эпизодах из его детства. Описал он и ту подавленность, которая не отпускала их обоих несколько лет после его смерти, признался, что бросил собирать документы нацистских времен и даже подумывал уничтожить дневник. Добавил почти невзначай, что мое появление в Лаубахе в октябре 1960 года спасло не только тетради. За несколько месяцев до этого он оставил политику и службу; полагая, что им не для кого больше жить, они с бабушкой собирались расстаться с этим миром до Рождества.
Пока мы разговаривали, я делал заметки, иногда на немецком, но чаще на английском, постоянно сокращая слова, потому что все говорили быстро. Хотя мой словарный запас рос с каждым днем, мне не удавалось запомнить каждую мелочь, так что по вечерам в своей комнате я не меньше часа изучал написанное и составлял список вопросов, которые предстояло задать каждому из них на следующий день. Я выходил с этим списком к завтраку под дружный смех.
Но мы не только изучали дневник и говорили о прошлом. Мы отправились в путешествие по Рейну, увидели скалу Лорелеи, устроили пикник в Леннебергском лесу с моим кузеном Эрвином Гангльбергером и его семьей, съездили с друзьями на обед в Бад-Мюнстер, побывали у родственников во Франкфурте, а в один прекрасный вечер оказались на мюзикле в Избирательном дворце Майнца. Я был поражен жизнелюбием деда с бабушкой. Но им нужен был отдых. Они отправили меня в Лаубах, где я должен был переночевать, и дали список людей, с которыми мне предстояло встретиться. Я поговорил с бывшим служащим деда, судебным приставом Людвигом Брюннером, и выслушал воспоминания еще нескольких представителей поколения, одной ногой уже стоявшего в могиле. Они хвалили деда с бабушкой за смелость во время войны, а деда — еще и за последующую политическую деятельность.
31 июля дед сложил в сумку девять оставшихся дневниковых тетрадей вместе с другими записями и документами, чтобы я взял их с собой на борт. «Так я сопротивлялся террору и беззаконию, — напомнил он мне, — это мой способ вооружить твое поколение, — как и следующие, — знанием правды, чтобы не повторился весь тот кошмар». Я пообещал, что придумаю, как предать дневник огласке. И подтвердил данное бабушке обещание помогать детям.
Вернувшись домой, я написал во Францию Маргрит и обрадовался, вскоре получив от нее ответ. Но когда я попросил ее рассказать о нашем отце и прислать какие-нибудь фотографии, — упомянув, что было бы неплохо, если бы она написала дедушке с бабушкой, — она замолчала. Я отправил еще несколько писем, но больше она не давала о себе знать.
Через два месяца после моего отъезда из Майнца бабушка упала и сломала шейку бедра. За долгим пребыванием в больнице последовал напряженный период реабилитации, потребовавший от нее много сил, — да и от дела тоже. «Ей приходится учиться заново ходить, — сообщил он мне 15 декабря 1968 года. — Она берет меня под руку, опирается на трость и делает шаги». И добавил: «Не хватает нам твоих молодых рук». Она так и не смогла до конца восстановиться, через год дед прислал горькую весть. «Твоя чудесная бабушка умирает, — писал он. — Несмотря на все усилия, ее физическое и психическое состояние за последнее время нещадно ухудшилось. Представь себе: такая необыкновенная женщина — и такой незаслуженный финал».
Дед оставался у ее постели днем и спал рядом неспокойными ночами, когда даже морфий не мог надолго заглушить боль. В последнюю неделю жизни Паулины Кельнер ее муж Фридрих вновь взялся за перо, чтобы запечатлеть на бумаге последние дни, проведенные ими вместе. Первого февраля ее сознание прояснилось, и она поздравила его с днем рождения: ему исполнилось восемьдесят пять. Три дня спустя боль была такой сильной, что она умоляла избавить ее от страданий. Позже в этот же день ей стало легче, и она протянула ему руку. Ее глаза «осветились тем же блеском, как в тот день, когда я в нее влюбился. В этот миг она со мной прощалась». 8 февраля 1970 года Фридрих написал такие печальные слова: «В воскресенье на Масленицу 1910 года мы впервые
