истории древних греков. Дело тут не столько даже в ее масштабах, продолжительности и ожесточенности, сколько в смертоносной силе удара, который она нанесла по обоим враждующим станам: хотя со времени окончания этой войны прошло более 60 лет, прежде чем греческие города-государства Балканского полуострова потеряли свою независимость, покорившись македонским царям, 404 год, год падения Афин, заключает ту эпоху в жизни античной Греции, которую принято называть „великой“, „классической“. Последующие шестьдесят с лишком лет можно было бы назвать агонией Эллады; надо только помнить, что в этом нет попытки ни представить последующую эпоху в виде трупа предыдущей, ни вообще каким бы то ни было образом разместить эпохи на шкале ценностей. Речь идет лишь о том, что блестящий и стремительный взлет Греции, начавшийся после победы над персами, которая развеяла угрозу чужеземного завоевания, длился меньше полустолетия и был оборван резко и бесповоротно. В разгар ясного, солнечного полдня вдруг настали холодные, серые сумерки. Голодом и повальными болезнями сменился самодовольный достаток, гноем и сукровицей запятнались мраморы гордых, только что воздвигнутых храмов и статуй, заколебались незыблемые устои жизни, привычные понятия и принципы. Нельзя не согласиться, что ситуация не просто драматична, но полна высокого трагизма, более того — уникальна быстротечностью, почти мимолетностью величия и внезапностью падения, остротой контрастов, опьянением мнимого всемогущества и мучительным похмельем разочарования.
Ее уникальность сознавали и современники, прежде всего — летописец Пелопоннесской войны, великий писатель и первый европейский историограф Фукидид (ок. 460 — ок. 400 гг. до н. э.). Он твердо знал, что предмет его труда — не просто крупнейшее военное столкновение в истории греческого народа, но кризис этой истории в целом: политический, общественный, нравственный, психологический. Никакая иная эпоха в греческой древности не отмечена памятником, равным „Истории“ Фукидида глубиною самопознания и самопроникновения.
Вместе с тем ни одна эпоха так не богата литературными памятниками высшего достоинства, сохранившимися до наших дней. Три столпа греческого театра из четырех — трагики Софокл (496—406 гг. до н. э.) и Еврипид (ок. 485—406 гг. до н. э.) и комедиограф Аристофан (ок. 445 — ок. 386 гг. до н. э.) — очевидцы войны и, в той или иной мере, прямо или косвенно, ее изобразители. Историк и писатель Ксенофонт (ок. 430— 354 гг. до н. э.) — автор многих талантливых книг, завершивший неоконченный труд Фукидида и продолживший его; юность Ксенофонта приходится на заключительный период Пелопоннесской войны. Годы войны были временем самой энергичной деятельности Сократа. Хотя сам Сократ ничего не писал, он присутствует почти во всех писаниях Платона. Состояние Афин в первую послевоенную пору достоверно, сугубо изнутри раскрывается в судебных речах оратора Лисия (ок. 445 — ок. 380 гг. до н. э.).
Короче говоря, и по обилию, и по качеству источников эта эпоха тоже оказывается уникальной.
И еще одно обстоятельство, которое привлекает именно к этим трем десятилетиям: они словно обрамлены двумя смертями — кончиною Перикла (429 год) и казнью Сократа (399 год). Обе смерти в высокой степени символичны: Перикл, живой образ максимального процветания, силы и могущества классической Греции, умирает на самом пороге годины бедствий; Сократ, воплощенное отрицание Периклова идеала, Перикловой мощи и благополучия, гибнет жертвою сограждан, ожесточенных этими бедствиями, причиною которых (пусть невольною, пусть неизбежною!) была политика Перикла. Сопоставление Сократа и Перикла — смутного и тревожащего, но неотвратимого будущего и блистательного, но безнадежно обреченного прошлого — не просто эффектно внешне; оно поможет заглянуть в самую сердцевину давно отжитого и отболевшего и догадаться — или хотя бы приблизиться к догадке, — почему же оно все-таки живо и по сей день.
НАРОД: ЕГО ХАРАКТЕР, ЕГО СТРАНА
К середине V века до н. э. народ, который ныне принято называть „греками“ (такое имя дали им древние римляне) и который сам именовал себя „эллинами“, обитал по всему Средиземноморью. Греческие поселения существовали и на краю скифских степей — в Крыму, в устьях Днепра и Буга, и на краю африканской пустыни, на берегах Сицилии, Италии, нынешней Франции, Малой Азии. Но все, даже самые старинные, самые отдаленные, самые богатые и многолюдные колонии, помнили свою метрополию („город-мать“) где-то на Балканском полуострове или одном из близлежащих островков и, как правило, строили свою жизнь по ее примеру и подобию, стараясь держаться к образцу как можно ближе. Это позволяет — разумеется, чисто условно — вновь сузить область греческого расселения до первоначального ядра, собственно Греции.
Но и собственно Греция, как ни скромны по нынешним понятиям ее размеры, не может вся целиком и в равной мере стать темою этой книги. Условия и формы существования в разных ее уголках, во-первых, очень разнообразны, во-вторых, недостаточно хорошо известны. Обильнее и надежнее всего сведения об одном из антагонистов в великой войне — об Афинах. Вообще, уже давно было замечено и сказано, что любой разговор о Греции сводится, по преимуществу, к разговору об Афинах. Общей судьбы не избегнет и эта книга.
Не сожалеть о такой односторонности невозможно, но до известной степени она компенсируется двумя важными обстоятельствами: бесспорным главенством Афин в духовной жизни греческого мира и столь же бесспорным фактом греческого единства, противостоящего раздробленности и разобщенности городов, областей, племен.
Греки издавна делились на три больших племени, различавшихся диалектом и обычаями, — ионийское, дорийское и эолийское. Ионийцы населяли Аттику, большую часть островов Эгейского моря и западного побережья Малой Азии, дорийцы жили главным образом на полуострове Пелопоннесе и на Крите, эолийцы (вместе с ахейцами) — в средней и северной Греции, на севере Пелопоннеса, на Лесбосе и ближайшей к этому острову части малоазийского побережья. Племенная общность ощущалась очень живо, хотя резкость различия была в основном уже стерта временем. В Пелопоннесскую войну нередко звучали речи, что это борьба дорян и ионян, и если дорийский по происхождению город выступал в поддержку Афин или, напротив, ионийский — на стороне Спарты, он навлекал на себя обвинение в измене и особую ненависть врагов.
Гораздо важнее, однако, была взаимная отчужденность городов-государств, полисов, как они зовутся по-гречески. Хозяйственная, политическая и общественная жизнь греческого города-государства будет рассмотрена ниже, а пока надо обратиться к аспекту психологическому, точнее, социально-психологическому.
Уже само название — „город-государство“ — показывает, что это была сравнительно малочисленная общность людей, владевшая незначительной территорией. Действительно, самый многолюдный город Греции, Афины, в лучшую свою пору, до начала войны, насчитывал не больше 40 000 полноправных свободных граждан, да и это число древние теоретики государства считали непомерно большим, опрокидывающим самое понятие полиса. Большинство государств сохраняло
