как в рассказе «Поющий столб», фольклорная традиция заявляет о своих правах. Наивность видения, простодушие, естественность чувственного образа, первобытная тяжесть валлийского языка (Е. Тегла Дэвис, как и И. Ф. Элис, пишет по-валлийски)— все это «вырывает» рассказ из традиции европейского литературного пастиша.
Но с другой стороны, не стоит считать, что традиция английской культуры, как и всей европейской и американской, не осваивается валлийскими прозаиками. Уже говорилось о воздействии на Артура Мейкена Стивенсона и Конан Дойля. Гвин Джонс считал себя учеником Уолта Уитмена. Еще одним мощным и в целом благотворным влиянием было воздействие прозы Дэвида Герберта Лоуренса. Автор знаменитого романа «Сыновья и любовники», произведения о жизни шахтеров, Д. Г. Лоуренс оказался близок многим валлийским писателям. Одним из его прямых последователей стал Рис Дэвис, что ощутимо даже в небольшом рассказе, включенном в этот сборник,— «Ночная рубашка». Здесь лоуренсовская тематика, чувственность и выпуклость его прозы, материальность детали, внутреннее напряжение повествования. Однако каким бы сильным ни было влияние Лоуренса на валлийских писателей, они переосмыслили его традицию в соответствии с собственной. Внимательные хроникеры быта, нравов, они умеют, благодаря верно найденной лирической или же иронической интонации, создать и некоторое остранение: их социальное критическое повествование становится одновременно и повествованием с очевидной метафизической проекцией.
В прозе, в которой столь очевидна фольклорная стихия, может не властвовать стихия комического. Народный лукавый юмор, умение посмотреть на трудности с улыбкой, махнуть па все рукой, сказав: «пустяки», увидеть себя и окружающих тебя людей в смешном обличье («Поющий столб», «Рыси у тетушки Кезиа», «Пожитки»), бурлеск, грубоватая шутка («Иордан»), сдержанная ирония, сатира.
Очень разные авторы, очень разные произведения объединились под обложкой этого небольшого сборника. Здесь и детективные сюжеты, и нравоописательные, суровые и юмористические зарисовки, притчи и параболы, рассказы с отчетливой социальной проблематикой. И все же в них много общего. И это общее — в верности национальной традиции прозы, которая сближает таких отличных друг от друга художников, как, например, Рис Дэвис и Алед Воген. У одного — тяжесть, гнет быта, у другого — простор, поднебесье, дерзание. Но оба валлийцы и потому пишут о мечте, движении, надежде...
Небольшой сборник валлийского рассказа, с которым познакомится советский читатель, никак не претендует на полноту. Это продолжение разговора, который в свое время начал журнал «Иностранная литература», когда опубликовал подборку из пяти рассказов валлийских писателей[4]. Как показало время, есть все основания продолжить его.
Е. Гениева
Рис Дэвис
Ночная рубашка
Замуж за Уолта она вышла после длившегося все лето ухаживания, во время которого они гуляли вместе, не произнося ни слова, словно питали друг к другу антипатию. Запах, исходивший от неуклюжего молодого человека, с которым она встречалась по вечерам, был для нее единствейно возможным мужским запахом, поскольку сама она тоже была из семьи углекопов. Уолт обычно выглядел слегка нахмуренным, и со временем она тоже научилась хмуриться. В душе Уолт отчасти негодовал, что вынужден заниматься всем этим ухаживанием, однако всякий раз ноги сами несли его к знакомому перекрестку, где он дожидался, пока суженая выйдет к нему из отцовского дома с непроницаемым лицом, бросая по сторонам недобрые взгляды. Они молча шагали по гравию вдоль железнодорожных путей; рот у жениха был обычно приоткрыт, словно он зевнул и забыл закрыть его. Пока длилось это ухаживание, невеста неизменно надевала новое, сиреневого цвета платье, купленное не где-нибудь, а в магазине готовой одежды. В ее жизни это была последняя и единственная дань моде.
В сиреневом платье она и вышла замуж, и они поселились в одном из длинных бараков, построенных из серого камня и бетона, которые со всех сторон обступили холм, носивший название Брин Хифрид, то есть Приятный Холм; жилье это стоило им семь с половиной пенсов в неделю. Уолт, подобно ее отцу, был из тех углекопов, которые предпочитают пивную церкви.
Затем через равные промежутки времени на свет начали появляться неизменно крупные, увесистые младенцы мужского пола. Когда ей в пятый раз сказали, что родился мальчик, она угрюмо отвернулась к стене, даже не взглянув на сына. Это был ее последний ребенок. Ей так и не суждено было обзавестись для компании дочерью, которую она лелеяла бы, пока мужчины находились в шахте. По мере того как сыновья подрастали, мужское начало стало настолько преобладать в этом шумном доме, что постепенно мать утратила почти все женские признаки и могла напялить мужнину кепку или сунуть ноги в ботинки своих сыновей, надеть их носки или шарф, когда ей требовалось выбежать в лавку. Лицо ее сделалось суровым и напоминало стиснутый кулак, а челюсть выступала вперед, как и у ее мужчин, и, подобно им, она разговаривала лишь в случае необходимости, хотя иногда начинала придираться, что вызывало у них искреннее недоумение. Тогда они еще сильнее хмурились, впрочем, это было семейной привычкой.
Одно время внимание матери, несмотря на ее замкнутость, было сосредоточено на Треворе, ее младшеньком. Ей хотелось, чтобы он был невелик ростом и обходителен, мать вообразила, будто в отличие от своих братьев он слеплен из другого теста, и у нее родилась смутная надежда, что он найдет что-нибудь более привлекательное, нежели кирка углекопа. А Тревор вырос здоровенным парнем и ничем не отличался от своих грубоватых братьев. И все же, когда в четырнадцать лет ему пришло время распрощаться со школой, мать энергично принялась за дело, загнала его в угол и повела разговор в своей привычной угрюмой манере:
— Тревор, ведь тебе вовсе не хочется идти в эту старую, вонючую шахту. Ведь можно заняться другими делами. Мне так хочется, чтобы хоть один из вас возвращался домой с чистым лицом.
Паренек тут же недобро нахмурился, голос его зазвучал враждебно:
— Я пойду в шахту! Отец собирается просить за меня откатчика.— Он испуганно отстранился от матери.— В шахту я пойду! Не приставай!
Мать настойчиво, угодливо искала к нему подход, но сын сторонился ее; братья потешались над ним, допытывались, не забыл ли он повязать салфетку за столом,— похоже было, они старались отдалить его от матери, сделать так, чтобы она перестала в нем нуждаться.
Однажды она попыталась заручиться поддержкой мужа:
— Уолт, почему бы Тревору не поискать другую работу? К чему мне шестеро мужиков в шахте? С одним углекопом в доме больше возни, чем с четырьмя мужиками на чистой работе.
— Дай мне шиллинг, женщина,— сказал Уолт, повязывая на шею белый шарф в красный горошек,— и не болтай лишнего.
И он отправился в
