ПОТУХШИЙ ЧИНАРИК ЧЕРЧИЛЛЯ
В жизни сколько угодно возможностей сообщить окружающим свой домашний адрес, и Михаэль Куппиш, что жил в Берлине на Солнечной аллее, снова и снова убеждался: название его родной улицы способно пробуждать в людях миролюбиные, даже сентиментальные душевные порывы. На собственном опыте Михаэль усвоил: именно в рискованных, чтобы не сказать критических, ситуациях Солнечная аллея почти неизменно оказывает благотворное воздействие. Даже угрюмые саксонцы — и те почти все без исключения заметно добрели, узнав, что имеют дело с берлинцем, который живет на Солнечной аллее. Тем легче было ему внушить себе, что и на Потсдамской конференции летом 1945 года, когда Иосиф Сталин, Гарри Трумэн и Уинстон Черчилль делили бывшую столицу рейха на сектора, упоминание Солнечной аллеи тоже наверняка свое действие возымело. В первую очередь на Сталина — тираны и деспоты, как известно, склонны верить в магическую силу слова. Вот и Сталину ни за что не хотелось улицу с таким поэтичным, таким красивым названием — Солнечная аллея — отдавать американцам, а уж тем паче целиком. И он заявил Трумэну: так, мол, и так, советская сторона претендует на Солнечную аллею, а Трумэн, разумеется, эти его притязания категорически отверг. Но и Сталин не уступал, так что дело уже попахивало рукопашной. И вот когда Сталин и Трумэн чуть ли не носами друг в дружку уперлись, британский премьер поспешил встать между ними, развел их в разные стороны, а потом уж сам подошел к карте города. И с первого взгляда определил, что Солнечная аллея — улица нешуточная, больше чем на четыре километра растянулась. Черчилль, ясное дело, уже привык во всем брать сторону американцев, поэтому ни у кого из присутствующих и в мыслях не было, что он Солнечную аллею Сталину отдаст. Все знали: сейчас он пососет свою сигару, задумается ненадолго, потом выпустит дым, покачает головой и перейдет к следующему пункту переговорной повестки. Но когда Черчилль действительно пососал огрызок своей толстой, короткой сигары, он с досадой обнаружил, что та опять потухла. А Сталин тут же предупредительно поднес ему огня, и Черчилль, смакуя первый пых своей сигары и снова склоняясь над картой Берлина, размышлял, как бы это Сталина за такой его любезный жест должным образом отблагодарить. В итоге, снова пыхнув дымом, он уступил Сталину шестидесятиметровый кончик Солнечной аллеи и предложил перейти к следующему пункту.
Вот так, наверно, все и было, думал Михаэль Куппиш. Иначе зачем, спрашивается, такую длинную улицу уже почти в самом конце надвое перерубать? А иногда он даже и не такое думал: «Следи этот идиот Черчилль за своим чинариком получше, мы бы, глядишь, сейчас на западе жили!»
Михаэль Куппиш всему стремился найти какое-то объяснение, ибо слишком уж часто приходилось ему сталкиваться с вещами, которым при всем желании никакого нормального объяснения не подберешь. К примеру, вот он живет на улице, нумерация домов на которой начинается с цифры 387 — этому факту он не переставал изумляться. Еще труднее было привыкнуть к каждодневным, когда бы он ни вышел из дома, унижениям, выражавшимся в издевательском смехе капиталистических недорослей со смотровой площадки на крыше многоэтажной башни, что нависала над их улицей с запада, — эти буратино там оттягивались чуть ли не целыми классами и при виде Михаэля начинали ржать, свистеть, улюлюкать, орать: «Смотри — ка, живой зонни!» Зонни — это в смысле житель восточной зоны. Или: «Эй, зонни, сделай ручкой, мы тебя щелкнем!»
Однако все эти мелкие неприятности были сущий пустяк в сравнении с тем поистине трагическим обломом, когда первое в жизни полученное Михаэлем любовное послание порывом ветра выхватило у него прямо из рук и унесло на нейтральную «полосу смерти», где оно до сих пор так и лежит непрочитанное.
Михаэль Куппиш, которого все звали Михой (кроме родной матери — та в один прекрасный день ни с того ни с сего вдруг переименовала его в Мишу) и который разработал теорию, объясняющую, каким образом у Солнечной аллеи образовался ее коротенький восточный отрезок, имел также и другую теорию, доказывающую, почему именно его годы в жизни нашего кончика Солнечной аллеи оказались самыми клевыми из всех, какие были и какие еще будут. Так вот: единственными домами, которыми был застроен наш кончик Солнечной аллеи, были печально знаменитые дома серии К-За — многоэтажные бараки с клетушечными малогабаритными квартирами. А единственными людьми, которые согласились в свое время туда вселиться, были молодожены, гонимые и окрыленные желанием обзавестись какой угодно крышей над головой и наконец-то уединиться. Но вскоре после вселения они обзаводились еще и детьми, вследствие чего в тесных клетушках становилось еще теснее. О расширении жилплощади нечего было и думать: вместо метров власти считали только комнаты и удовлетворенно числили такие семьи по разряду «жилищно обеспеченных». По счастью, перенаселенность постигла почти все квартиры в доме, и когда Миха, не находя пристанища дома, в поисках жизненного пространства мало-помалу начал перемещаться на улицу, он встретил там достаточно сверстников, с которыми, в сущности, происходило то же самое. А поскольку почти везде и со всеми на нашем конце Солнечной аллеи происходило, в сущности, то же самое, Миха чувствовал себя частью некоей общности, которую он гордо именовал «потенциалом». Так что когда его друзья-приятели говорили: «Мы все одна туса», Миха и фекал: «Мы все единый потенциал». Что конкретно он при этом имел в виду, он и сам толком не смог бы сказать, просто чувствовал, что не зря ведь все они из одной и той же барачной тесноты серии К-За вышли, не зря каждый день вместе кучкуются, в одинаковых шмотках расхаживают, одну музыку слушают, от одной хандры изводятся и с каждым днем все больше сил в себе чувствуют, чтобы, когда наконец вырастут, все-все в своей жизни совсем по-другому устроить. И даже то, что все они влюблены в одну и ту же девчонку, почему-то тоже казалось Михе благоприятным предзнаменованием.
ПРИГОВОРЕННЫЕ
Тусовались они всегда в одном месте, на заброшенной детской площадке, — малышней, которой полагалось там играть, были когда-то они сами, а после них другая малышня уже не наросла. Поскольку же ни один нормальный человек пятнадцати лет от роду не в силах произнести: я, мол, на детскую площадку пошел, у них это называлось «поболтаться на площадке», что звучало куда внушительнее. Там они слушали музыку, предпочтительно запрещенную. Обычно новый музон приносил Миха — словит по западному радио на свой кассетник новый хит, запишет и назавтра уже на площадке прокручивает. Правда, хиты были слишком свежие, чтобы в запрещенных числиться. А если хит запрещенным считался, он и ценился по-особому, это был самый кайф. «Hirosima» была под запретом, равно как и «Je t'aime» или «Rolling Stones», у которых вообще было запрещено все под завязку. А самая запретная вещь была «Moscow, Moscow» из альбома «Wonderland». Никто, кстати, толком не знал, кто именно хиты запрещает и по каким причинам.
