что Харвей Гиллис собирается схватить ее за руку и привести в чувство: хватит, мол, на сегодня, мисс Валентайн. Но он этого почему-то не сделал.
Как только она начала молиться, я стал глазеть по сторонам. Во время молитвы полагается закрывать глаза, но я всегда держу их открытыми, чтобы видеть, что происходит в церкви.
Ничего особенного не происходило. Все головы были опущены, кроме моей, Люка и Эрнста; и Люк и Эрнст все еще перешептывались о чем-то увлекательном на своем секретном языке. Я увидел, что Алиса Смол опустила голову ниже всех, и сказал про себя: «Господи, дай мне когда-нибудь поговорить с Алисой Смол на нашем собственном секретном языке, чтобы никто на свете нас не понял».
— Аминь.
Мисс Валентайн наконец умолкла, и мы перешли в тот угол церкви, где мальчики от семи до двенадцати лет учили разные истории из библии и опускали в кружку свою воскресную лепту. Люк и Эрнст опять сели вместе и сказали мне, чтобы я от них убирался. Я сел прямо позади них, чтобы посмотреть, опустит ли Люк свою монету. Каждое воскресенье нам раздавали маленькую газетку воскресной школы под названием «Мир школьника». Там говорилось про маленьких мальчиков, которые делали добро старым людям, слепцам и калекам, а также были советы, как сделать самим разные вещи. Мы с Люком один раз попробовали смастерить ручную тележку на одном колесе, но колеса у нас как раз и не было. После этого мы больше уже ничего не пробовали. На последней странице были объявления с картинками.
Нашим учителем был Генри Паркер. У него были очки с толстыми стеклами и какая-то красная сыпь вокруг рта. Он выглядел больным, и мы его не любили. По-моему, никто из ребят не любил ходить в воскресную школу. Нам пришлось ходить, потому что папа сказал: «Большого вреда от этого не будет». Попозже, сказал он, когда мы подрастем, мы сами решим, ходить нам или нет. А пока это для нас хорошая дисциплина.
А мама сказала: «Правильно».
И мы пока что ходили. Может быть, просто привыкли, потому что никогда не просили, чтобы нам позволили не ходить. Все равно в воскресенье утром делать было нечего. Эрнст Вест тоже ходил, и, наверно, поэтому Люк никогда не пробовал увильнуть. Он мог поболтать с Эрнстом Вестом на своем секретном языке и вдоволь надо всеми посмеяться.
История из библии была на этот раз об Иосифе и его братьях, об Иосифе в разноцветной одежде, а потом вдруг весь класс заговорил о кинокартинах.
— Ага, — сказал Люк Эрнсту Весту.
— Вот что, — сказал Генри Паркер, — пусть каждый из вас найдет какое-нибудь объяснение, почему не нужно ходить в кино.
Нас было семеро в классе.
— В кино, — сказал Пат Каррико, — нам показывают раздетых танцующих женщин. Вот почему мы не должны туда ходить.
— Правильно, — сказал Генри Паркер, — это хорошее объяснение.
— Там показывают, как бандиты убивают людей, — сказал Томми Сизер, — а это грех.
— Очень хорошо, — сказал наш учитель.
— Да, — заявил Эрнст Вест, — но ведь бандитов всегда убивает полиция, правда? Бандитам всегда достается в конце по заслугам, правда? Значит, такое объяснение не годится.
— Нет, годится, — сказал Томми Сизер. — Кино учит нас воровать.
— Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с мистером Сизером, — сказал Генри Паркер. — Кино подает нам дурной пример.
— Ну, как хотите, — сказал Эрнст Вест.
Он многозначительно посмотрел на Люка и собирался что-то добавить на их секретном языке, но Люк уже и без того хохотал во все горло, и Эрнст расхохотался вместе с ним. Казалось, Люк знал и так, что хотел сказать Эрнст, и это было, наверно, что-то очень смешное, потому что они хохотали вовсю.
— Это что такое? — сказал учитель. — Смеяться в воскресной школе? Что вы нашли тут смешного?
«Я пожалуюсь на них, — подумал я. — Скажу ему, что у них есть секретный язык». Но тут же я решил этого не делать. Это испортило бы им всю музыку. Ведь это был такой забавный язык. Я не хотел им напортить, несмотря на то что не понимал ни слова.
— Ничего особенного, — сказал Люк. — Неужели человеку нельзя и посмеяться?
Затем наступила очередь Джекоба Хайленда. Джекоб был страшный тупица. Он не умел ничего придумать. Он не мог сочинить самого простого ответа. Он просто ничего не соображал.
— Ну-с, — сказал мистер Паркер, — теперь вы нам скажите, почему мы не должны ходить в кино.
— Я не знаю, — сказал Джекоб.
— Ну-ну, полно, — сказал мистер Паркер. — Подумайте хорошенько, и вы, конечно, найдете, что нам ответить.
Джекоб стал думать. Иначе говоря, он стал смотреть вокруг себя, потом вниз — себе на ноги, потом вверх — на потолок, а мы всё это время ждали, что же он такое придумает.
Он думал долго. Потом сказал:
— Все-таки я не знаю почему, мистер Паркер. А почему нельзя? — спросил он.
— Это я вас спрашиваю почему, — сказал учитель. — Я-то знаю почему, но я хочу, чтобы вы сказали сами, по-своему. Ну, смелей, дайте нам какое-нибудь объяснение, мистер Хайленд.
И вот Джекоб стал опять думать, а мы все на него злились. Каждый из нас мог что-нибудь придумать, каждый, кроме этого тупицы Джекоба. Никто не знал, отчего он такой болван. Он был старше всех нас в классе. Он долго вертелся во все стороны на своем стуле, потом стал ковырять в носу и почесывать голову и все время смотрел на мистера Паркера, как собака, которая хочет, чтобы ее приласкали.
— Итак? — сказал учитель.
— Честное слово, — сказал Джекоб, — не знаю почему. Я не так-то часто хожу в кино.
— Но вы были там хоть один раз или нет?
— Да, сэр, — сказал Джекоб. — Даже не один раз, а больше. Только я скоро все забываю. Не припомню что-то.
— Да что вы, — сказал учитель. — Неужели вы не можете вспомнить хоть что-нибудь, что послужило бы дурным примером и почему нам не нужно туда ходить?
Внезапно лицо Джекоба осветилось широкой улыбкой.
— Я знаю, — сказал он.
— Ну! — оживился учитель.
— Оно учит нас кидаться пирожками с кремом в наших врагов, пинать ногами женщин и
