тоже никому не нужны, кроме своих самых близких, но при этом они постоянно пытаются преувеличить свою значимость. Они делают множество бесполезных телодвижений, издавая при этом дурной запах и занимая гораздо больше места, чем им положено на нашей тесной планете.
За 37 лет до 50-летия
Все время что-то мешает спокойно посмотреть на себя, прислушаться к голосу сердца и сделать так, как оно подсказывает. Я стесняюсь, стыжусь себя натурального и уважаю искусственного, слепленного из уродливых представлений о благополучии и фальшивых ценностях. Вокруг много "добрых" советчиков, которые вполне искренне подогревают во мне эти представления, поскольку они сами всю жизнь плелись по этому пути из одного тупика в другой. Более того, я начинаю стыдиться проявлений человеческих чувств даже в других людях, в своих друзьях. Это прежде всего относится к Леше. Тогда еще он жил здесь, недалеко от меня. Почему-то он хотел со мной дружить, хотя я избегал слишком тесной дружбы. В классе его считали слабаком и вообще немного тронутым, потому что у него на лице всегда было слишком явно написано все, что он чувствовал или думал. Большие еврейские глаза, внушительный нос, но главное — это тонкие белые интеллигентские ручки, которыми он слабо отмахивался от донимающих его классных хулиганов. Он сопротивлялся скорее не руками, слишком они хилы были для этого, а глазами, искренней ненавистью и страданием, горевшим на его лице. Я его никогда не защищал: отчасти потому, что сам боялся, но скорее потому, что не хотел выказывать сострадание. В душе мне было его жаль: Леша был не такой как все, какой-то тонкий, чувственный. И может быть, именно потому, что меня мучила эта жалость, скрытая где-то в подсознании, я смеялся над ним вместе со всеми и даже участвовал в преследованиях.
За 10 лет до 50-летия
Опять проснулся в пять утра с ясным ощущением резких перемен на рубеже столетий. К шести утра в голове скопилось множество мыслей по поводу состояния экономики и общества, и наконец, к семи часам пришел к выводу, что переходный период может затянуться на очень долгое время, возможно, до середины века. Но самое ужасное заключается в том, что мое нутро неистово сопротивляется этим переменам. Я начинаю физически ощущать неполноценность своей физиономии на улице. Прохожие оборачиваются и провожают меня недовольным хмурым взглядом — откуда только взялся этот выродок в очках на длинном носу? В магазине женщина с тремя сумками полными продуктов обложила меня матом за то, что я открыл и придержал перед нею дверь. Надо быть осторожным — ни в коем случае не выявлять свою смятенную трагическую сущность.
Прочитал у Алексея Толстого: «… Так печалит закат над русскими реками. И еще грустнее глядеть на убегающую на закат дорогу: бог знает, откуда ведет она, бог знает — куда, подходит к реке, словно, чтобы напиться, и вновь убегает, а по ней едет… телега ли? — не разберешь, да и не все ли равно.» Действительно, какие могут быть реформы, если люди до сих пор не знают, куда ведет дорога…, да и не все ли равно?
Еще 4 года до этого
Вообще не могу уснуть. То ли жара мешает, то ли эта нарисованная ближневосточная луна, то ли протяжные завывания муэдзина в мечети в арабской деревне. Встаю и выхожу на улицу — на ночь не похоже, похоже на театр, в котором притушили свет. Душа оторвалась и висит где-то в воздухе, вроде не совсем еще покинула меня, но явно не внутри тела. Так и не сомкнув глаз всю ночь, жду наступления утра, выхожу на дорогу, вьющуюся среди хвои и жестких южных кустарников, сажусь в попутную машину с арабами-палестинцами и еду в город. Арабы смотрят на меня с любопытными улыбками и перемигиваются. Один лезет в мешок под сиденьем. Я думаю, что они собираются меня убивать и начинаю им говорить на ломаном иврите, что я из России, а Россия, как известно, всегда на их стороне. По-моему, на них это не производит впечатления. Оказывается, из мешка араб доставал бутылку с водой. Я облегченно вздыхаю. В городе сажусь в автобус, но вероятно, я выбрал неудачное место, так как старый еврей, рядом с которым я плюхнулся, начинает страшно кричать на меня, мол, понаехали тут всякие, гнать вас пора, сволочей, отсюда. Остальные пассажиры, похоже, на его стороне, так что мне приходится выйти из автобуса.
27 лет до 50-летия
Лето. Жарко. Я на даче, помогаю отцу достроить сарайчик в саду. Над нашими потными спинами кружат мухи и комары. Пахнет травами и свежеструганным деревом. Часа через три после начала работы меня начинает сильно тошнить, затем рвет. Я корчусь от боли в животе. Дело близится к вечеру, но боль не унимается. Отец везет меня в местную больницу, где грубый санитар резко давит мне рукой на живот и отправляет в палату больных дизентерией. Ночью я не сплю — боль растекается по всему желудку. Утром мне приносят целые горсти таблеток, от которых становится еще хуже. Чтобы не думать о боли, я смотрю на пациентов, «поносников», как их тут называют. Они тихо соображают, как им достать бутылку водки. Один смотрит на меня вопросительно — не хочу ли я к ним присоединиться. Я слабо мотаю головой: при мысли о водке меня начинает выворачивать, но в желудке пусто, и я лишь издаю жалкие стоны. Часам к трем дня я уже не в силах говорить, но интуитивно чувствую, что никакой дизентерии у меня нет. Жестами я прошу прислать мне хирурга. Он приходит часа через два, мой ангел-избавитель. До сих пор помню его фамилию: доктор Пчелинцев. Он с ходу определяет тяжелую форму аппендицита, говорит, что если бы я провалялся в палате «поносников» еще пару часиков, ему уже незачем было бы приходить. Операция продолжалась около полутора часов, самое неприятное в ней — это чувство абсолютной беспомощности, невыносимо смотреть, как чужие люди безразлично копаются в твоем нутре.
Через два дня ко мне допустили посетительницу, девушку, с которой я познакомился у театра всего за три недели до этого. Когда она вошла, я почувствовал тепло и подумал, что теперь очень быстро выздоровею. Тогда еще я не знал, что наши судьбы свяжутся на долгие десятилетия, но было какое-то предчувствие, что явился мой ангел-хранитель.
Через 3 года после этого
Врачи уговорили оставить заболевшего ребенка, нашего сына, в больнице. Ему назначили уколы антибиотиками. Он еще не очень умел разговаривать, но свою фамилию знал. Сестра в
